– Чуть-чуть.

– Ты думаешь, они помешают актрисе?

– Смотря, кто будет исполнять роль.

– Ну что, переделать?

– Не надо. Мы обещали его сдать сегодня.

– Только ты особенно не торгуйся. Ладно, Джакомо? – Франческа посмотрела на него с оптимизмом. – Бери, что дадут.

– Посмотрим.

Когда Казанова вышел, в доме поднялся шум.

– Еще не хватало, чтоб мой сын стал актером! – завизжала костлявая синьора Бускини, ставя кастрюлю на огонь.

– Опять! Что же в этом плохого, мам?

– Мне вполне достаточно, что ты связалась с этим лоботрясом. Понимаешь?

– Мама, как тебе не стыдно! Он о нас заботится. Он нам дал жилье. Он обожает Марию и Джакомо. Он даже, не боюсь это сказать, меня любит.

– Любит? Ха! – синьора Бускини тыкнула поварешкой. – Ничего он тебя не любит.

– Любит!

– Так почему он тогда на тебе не женится? А? Подумай хорошенько.

– Какая ты старомодная, мам. Кто сегодня женится? Кому это надо? Только патриции женятся, и то по расчету. А мне это зачем? Что я могу от него иметь?

– Можешь, можешь.

– Как ты заметила, у Джакомо никакого состояния нет. Он живет от зарплаты до зарплаты.

– Ты ошибаешься, доченька, ты ошибаешься. Если бы он тебя любил, он бы узаконил ваши отношения. Тогда, если что-то случиться, ты не останешься на улице.

– Ой, мам, хлебай свой суп несчастный.

* * *

Театр Сан-Самуэле некогда был детской площадкой Казановы. Его родители там работали актерами. Когда сцену никто не занимал, Казанова на ней дурачился с другими ребятами, изображая храброго кавалера или набожного священника, иногда даже и гордого, вечно непоколебимого дожа. Он был некрасивым и худощавым, и остальные дети над ним издевались из-за его частых носовых кровотечений. Отец запрещал ему заходить в уборные, но однажды восьмилетний Джакомо из любопытства, именно потому, что это ему было запрещено, зашел в одну уборную и увидел там переодевающуюся актрису. Вместо того чтобы прогнать мальчишку вон, она, наоборот, попросила его войти поглубже в комнату и, закрыв за ним дверь, обнажила свою грудь. Мальчик не понял, почему актриса так таинственно сняла свою блузку и что вообще там было такого интересного. Через несколько секунд ему стало так страшно, что он заплакал и выбежал из уборной.

Сейчас, зайдя в костюмерную, Казанова услышал, как за стеной репетировали знакомую пьесу.

– Что, опять «Зеленую птицу» ставят? – спросил он пожилую костюмершу Микелу, которая в тот момент укладывала назад свои сухие серебряные волосы.

– Да. Антонио считает, что из нее можно еще что-то выжать.

– А ведь Гоцци говорил про какую-то премьеру?

– Да какая премьера! Он уже почти пять лет ничего не пишет.

– Зато слов на критику хватает.

– Ты все еще на него обижен.

– На него – нет.

– А на кого?

Казанова открыл гардероб и посмотрел на костюмы.

– Я тебе принес кое-что.

– Показывай.

Из своей кожаной сумы он достал черное платье, сшитое Франческой.

– Видишь, какая работа? Как аккуратно обработано кружево и шифон? А подол какой изящный. Рукава, может быть, слишком пышные, но пускай его наденет Джулия. Она повыше Розальбы, на ней они лучше сядут. Да и вообще, между нами, Розальба двигается, как комод без ног.

– Сколько хочешь?

– Ну, цехиньчик, – Казанова принял знающий тон. – Однако, как ты понимаешь, оно стоит как минимум полтора.

– Что?! – Микела засмеялась.

– Что, нет?

– Ты с ума спятил!

– Почему?

– Посмотри сам – швы видны.

– Да кто их заметит?

– Они разойдутся после первого акта. И еще смотри: один рукав длиннее другого.

– Не может быть!

– Я тебе могу дать пятнадцать лир, максимум шестнадцать. Правда, это максимум.

– Дай восемнадцать хотя бы. Ведь Франческа всю ночь работала. Пожалуйста.

Микела меланхолично взглянула на темные круги под блеклыми глазами Казановы и провела тыльной стороной ладони по его опалым щекам. Он понял, о чем она думала. Она ему тоже казалась старой, иссохшей, изношенной временем и хлопотами. В ее карих глазах даже намека не было на ту крылатую фривольность, пленившую его в молодости.

– Хорошо, Джакомо, семнадцать. Больше, правда, не могу.

– Спасибо.

Казанова подождал в партере, а после репетиции подошел к режиссеру-постановщику Антонио Кассану, который сидел в первом ряду.

– Браво! Браво!

– Да какое тут браво, мессер Казанова. Было бы браво, мы бы не репетировали тысячу раз. Вы же слышали, как Тарталья непонятно на каком языке говорит.

– Но он и должен плохо говорить по-венециански. Он же неаполитанец.

– Да, но зритель должен понимать, что он неаполитанец, плохо говорящий по-венециански. А тут непонятно, кто он: неаполитанец, плохо говорящий по-венециански, или венецианец, плохо говорящий по-неаполитански. Или вообще какой-то грек, плохо говорящий по-французски.

– Может быть, тогда, позвольте предложить, Вам найти неаполитанского актера?

– Вы думаете, так легко найти хорошего неаполитанского актера?

– Но в общем, я считаю, что постановка очень удачная.

– Не знаю. Посмотрим, какая реакция будет позже, вечером. Прокуратор должен прийти с какими-то особами.

– Это кто?

– Какие-то дю Нор.

– А, да. Кстати, у вас было время взглянуть на мою рукопись?

Кассану не хотелось отвечать на этот вопрос, он даже съежился. Конечно, он не мог себе позволить ответить неуважительно. Казанова, может быть, никакого драматурга из себя не представлял, но у него были важные связи среди покровителей, и вообще в высшем свете его ценили как личность.

– Очень бегло, мессер Казанова.

– Ну, и как вам?

Кассан почесал свой кудрявый затылок.

– Ну, в общем, довольно интересно.

– Правда?

Кассан ненавидел врать.

– Четкие описания действий.

На лице Казановы мелькнула улыбка.

– Спасибо.

– Живые диалоги.

Кассан старался не смотреть на Казанову, давая команду сценографу.

– Как Вы считаете, – Казанова оглянулся вокруг себя, – может быть, тогда поставим, а?

Кассан сморщился, сжимая плечи.