Дзагури встал и ушел в соседнюю комнату.

– Так у Вас есть пятнадцать цехинов? – спросил банкомет.

– Да. Они у меня есть.

– Покажите, пожалуйста, – Гримани изучал смятенные глаза своего соперника.

– Сейчас.

Казанова стал шарить по карманам жакета, и Гримани понял, что в них ничего не было.

– Если у Вас их нет…

– Они у меня есть! – озлобился Казанова.

Он пощупал свои панталоны.

– Если Вы ищете Ваши тикалы, я Вам хочу напомнить, что Вы их мне проиграли в позапрошлый раз.

– Баста, Джакомо, – сдержано проговорил взволнованный старик Молин. – Баста.

– Может быть, на самом деле баста? – предложил Гримани.

– Нет, – сквозь зубы процедил Казанова.

– А чем тогда вы собираетесь понтировать?

Казанова взглянул на всех гостей вокруг стола. Толпа копошилась. Зал был пропитан запахами сгоревшего воска и слащавостью глинтвейна.

– Нана! – громко произнес понтер. – Подойди на секундочку, пожалуйста.

Нана вышла из толпы, не понимая, зачем ее зовут.

– Вы меня звали, мессер Казанова?

Казанова посмотрел в ее тоскливые изумрудные глаза.

– Друг мой, выручи меня на этот раз. Клянусь, если проиграю, расплачусь, – он сказал нежно, но отчаянно.

– Но у меня же нет таких денег, мессер Казанова.

Казанова взглянул на Гримани, который, любуясь великолепным декольте и нежной кожей молодой куртизанки, кончиком языка проводил по своей нижней губе.

– Я думаю, что мессера Гримани устроят и другие виды платежа, да?

Гримани знал, что он мог иметь Нану и за меньшую сумму, как минимум в два раза меньше, если даже не в три, поскольку Нана недавно появилась на рынке. Но эти восемь-девять-десять цехинов, которые он бы сэкономил, для него не имели никакого значения. Более того, ему понравилась эта неожиданная ставка.

– Вы совершенно правы, мессер Казанова. Мой банк весьма покладист. И вообще, у меня есть свойство быть очень гибким человеком.

– Что! – ужаснулась Нана.

– Нана, послушай меня, – уговаривал ее Казанова, ласково взяв ее руку. – Мессер Гримани вполне благородный и корректный господин, и никогда не выйдет за рамки приличия, и никогда не позволит себе оскорбить чужое достоинство. Я правильно говорю, мессер Гримани?

– Совершенно правильно, – Гримани с нетерпением вытирал свой влажный рот.

– Если я проиграю, я тебе все верну, Нан. И сделаю то, что ты меня тогда просила. Клянусь, моя милая.

Поглядывая на Гримани, у Наны сжалось тело.

– Но, мессер Казанова, я не…

– Я тебя очень прошу. Я тебя умоляю, мой друг, – сказал он кротко, целуя ей руку.

Нана вновь посмотрела на старого сластолюбивого Гримани, чьи глаза пожирали ее с ног до головы.

– Я… ну…

Она наклонилась и прошептала Казанове что-то на ухо.

– Конечно, мой ангел, конечно! – ответил он.

– Хорошо, – тихо вымолвила она, потупив глаза. – Я Вам помогу.

Гримани широко улыбнулся.

– Будучи просвещенным монархистом, вы несомненно поставите мадмуазель на короля? – спросил он с пикантной иронией. – Или, лучше сказать, посадите?

– Вы ошибаетесь. Сегодня моя карта – десятка.

Гримани стасовал карты и стал метать. Справа лег валет, слева девятка; справа туз, слева шестерка; справа пятерка, слева тройка; справа семерка, слева семерка; справа туз, слева восьмерка; справа пятерка, слева валет; справа десятка, слева король.

Гости ахнули.

– Хмм, – Гримани задумался. – Кажется, Вам нельзя было предавать Ваши идеалы.

Казанова посмотрел на Нану.

– Ave, Caesar, morituri te salutant[29], – вздохнула она.

– Amore. Amore mio. Chi è il mio dolce e tenero lupacchiotto?[30]

Нежный, ребяческий голос Франчески тихо разбудил Казанову после глубокого сна. Она крепко обняла его, прижимаясь щекой к его груди, переплетая свои ноги с его ногами.

– Как ты спал, мой любименький?

Голова у Казановы была чугунная, и серый мерклый свет, вкрадывающийся в комнату сквозь обветшалые поломанные ставни, только усугублял эту тяжесть.

– Неважно.

– Тебе что-то снилось? Что-то плохое?

Он ласково приподнял ее голову и посмотрел на ее милое, доброе, заботливое личико. Оно было не таким молодым, утонченным и прекрасным, как лицо Александры, не таким загадочным и пленительным. Ее кожа была не такой шелковистой, ее грудь была… да груди вообще не было. Зато черные глаза Франчески были заворожены – непрерывно и неуклонно с первого дня их знакомства – только одним объектом: Джакомо Казановой. И это для него было самое важное.

– Ничего особенного. Просто как-то муторно на душе.

– Давай я тебе вчерашнего бульончика подогрею. Мария уже на кухне камин топит. Чувствуешь, как тепло?

– Лучше сбегай к Альберто и купи свежий багет с маслом. Я пока поработаю.

Франческа встала, оделась и полезла в карман жакета Казановы.

– Ой! Тут ничего нет.

– А, да. Посмотри тогда в вазе на книжной полке.

Она залезла на стул и сняла вазу.

– Тут цехин и восемнадцать лир, Джакомо. Это наши последние деньги? – она игриво и добродушно улыбнулась, скрывая свое волнение об их прогрессирующих финансовых невзгодах.

– В общей сумме – это сорок лир. Нам это хватит до конца месяца. А первого февраля я получу шестерку.

– Но мы же еще должны два цехина хозяину, – Франческа сказала почтительно, даже с неким пиететом. – Помнишь? Он нам уступил в январе.

– Не волнуйся, Кекка. Нам хватит.

– Хорошо. Как скажешь, – она испустила легкий вздох на пороге. – Лишь бы у тебя было хорошее настроение.

Казанова еще повалялся, потом одел свой шерстяной халат и открыл окна, чтобы раздвинуть ставни. Твердое, белое, массивное небо низко дышало над красно-коричневой черепицей. Кампанила Сан-Марко возвышалась вдали над спящим городом. С четвертого этажа он видел, как Франческа в своем потрепанном синем пальтишке целенаправленно шла к пекарне на кампо Заниполо. Над спальней, на чердаке, мать Франчески возилась в своем курятнике, извлекая из-под кудахтающих птиц свежие яйца. Перед его окном, на другой стороне неширокой калле Барбариа делле Толе, распахнулись ставни.