Он звучно выразил отвращение, набрал слюны и плюнул на труп.

– Фу, – пробормотал он, – настоящий бочонок с дерьмом эта старуха.

Никто из присутствующих не возмутился его поведением, они вообще ни на что не обращали внимания, привыкшие к смерти и трупам. Они подняли труп Спонг, крякнули и закинули его в телегу. Процессия двинулась дальше, один зазвонил в колокольчик, другой забрался на место кучера. Оттуда сверху он крикнул Эмбер:

– Завтра вечером приедем за тобой. Твой труп будет гораздо приятнее, чем эта вонючая старая шлюха.

Эмбер захлопнула дверь и стала медленно подниматься по лестнице. Ей было так плохо, что, поднимаясь, она должна была крепко держаться за перила.

Она вошла в кухню и стала готовить ужин для Брюса. «Потом, – подумала она, – согрею побольше воды и вымою пол в гостиной». Впервые за все это время ей не хотелось приниматься за работу. Все, чего она хотела, – лечь и заснуть и проснуться где-нибудь в другом месте, далеко отсюда. Навалившаяся беда показалась ей чрезмерной.

Слова возницы похоронных дров продолжали звучать в ее голове. Она не могла избавиться от наваждения, о чем бы ни думала: ей казалось, что она не здесь, на кухне, а внизу, стоит в дверях и смотрит на происходящее. И грузили в телегу не Спонг, не у Спонг разорвали платье сверху донизу, не Спонг забросили в кучу трупов. Нет, то была она, Эмбер.

«Святой Боже! – думала она. – Да я с ума сойду! Еще один день – и меня можно отправлять в Бедлам!»

Всю домашнюю работу – еда, питье, уборка – Эмбер делала замедленными, неловкими движениями, в конце концов она уронила на пол яйцо. Она рассердилась на себя, но взяла тряпку и тщательно убрала за собой. Когда она наклонилась, то почувствовала резкую головную боль и приступ головокружения. Она выпрямилась и вдруг, к своему великому удивлению, зашаталась. Она упала бы на пол, если бы не ухватилась за край стола.

Долгую минуту она стояла и смотрела в пол, потом повернулась и пошла в гостиную. «Нет, – подумала она, отмахиваясь от пришедшей в голову мысли, – нет, не может этого быть. Конечно же, не может…»

Она взяла свечу в подсвечнике и поставила ее на письменный столик. Потом положила руки на столешницу и наклонилась посмотреть на себя в маленькое круглое зеркало в позолоченной раме, висевшее на стене. Пламя свечи отбрасывало резкие тени на ее лицо. Она увидела глубокие темные круги под глазами, отражение ресниц на веках, что обостряло выражение слепого ужаса в глазах. Наконец она высунула язык. Он был покрыт желтоватым налетом, а кончик и края оставались, чистыми и блестящими, противоестественно розовыми. Она закрыла глаза, и комната поплыла, стала раскачиваться и удаляться.

«Пресвятая Дева Мария, матерь Божья! Завтра придет мой черед!»

Город содрогался от грома божьего проклятия.

Но он едва ли был слышен в двадцати милях от Лондона, в Хэмптон-Корте, – там было, слишком много отвлекающих шумов. Шелест тасуемых карт и стук, игральных костей; скрип перьев, пишущих любовные письма, дипломатические послания или доносы; звон шпаг, скрещивающихся да тайной, запрещенной дуэли; щебет и смех, веселая болтовня и злобное шипение сплетен; звуки гитары и скрипки, звон бокалов, слова тостов, шорох юбок из тафты, цоканье высоких каблучков. При дворе ничего не изменилось.

Конечно, иногда речь заходила о чуме, когда придворные собирались в гостиной его величества по вечерам, но это был не более чем разговор о погоде.

– Вы читали мартиролог этой недели? – спрашивала Уинифред Уэллз у миссис Стюарт и сэра Чарльза Сэдли,

– Не могу их видеть. Несчастные. Мрут как мухи. Сэдли, коренастый молодой человек, довольно полный, черноглазый, любитель кружевных воротников, поразился ее доброму сердцу.

– Нонсенс, Фрэнсис! Какая разница – умрут они сейчас или потом? Город и так перенаселен.

– Вы бы иначе заговорили, милорд, если бы заразились чумой!

Сэдли засмеялся:

– Без всякого сомнения, моя дорогая. Но разве вы не видите разницы между благородными и умными джентльменами и бедными, выжившими из ума идиотами, скажем, булочниками и портными?

В этот момент к ним подошел еще один джентльмен, и Сэдли вскочил поздороваться с ним..

– А вот и Уилмот! Мы сидим здесь и отчаянно скучаем, просто не о чем поговорить, разве что о чуме. Теперь вы нас развлечете. Что тут у вас? Очередной пасквиль, чтобы погубить чью-то репутацию?

Джон Уилмот, граф Рочестер, был высокий стройный молодой человек лет восемнадцати, светлокожий блондин с изящным, почти женским лицом. Он появился при дворе лишь несколько месяцев назад после возвращения из заграничных путешествий. Скромный, умный, он отличался некоторой застенчивостью; быстро освоился в Уайтхолле[2], а недавно освободился из Тауэра, куда был заключен за похищение богатой миссис Моллет, на состоянии которой он намеревался жениться.

Заниматься писательским делом стало модным; все придворные что-нибудь да писали – пьесы, сатиру, памфлеты на друзей и знакомых, а граф уже успел продемонстрировать не только талант к сочинительству, но и изрядную язвительность. Вот и сейчас он извлек из-за манжеты лист бумаги, и все трое выжидательно взглянули на него.

– Я протестую, Сэдли, – улыбнулся Рочестер. Его мягкая улыбка была обманчивой. Он церемонно поклонился Стюарт и Уэллз. Невозможно было поверить, что он был весьма нелестного мнения о них обеих. – Вы успели убедить этих леди, что я самый неисправимый негодяй. Нет, здесь отнюдь не пасквиль. Просто глупые стишки, которые я накропал, ожидая, когда мне завьют парик.

– Прочитайте же! – воскликнули обе дамы одновременно.

– Да, не тяните за душу, Уилмот. Давайте послушаем. Глупости, которые вы там нацарапали, лучше, чем любое произведение Драидена[3], хотя он ест чернослив и поглощает множество лекарств.

– Благодарю, Сэдли. Я буду в первых рядах благодарных зрителей и стану аплодировать громче всех вашей пьесе, если вы когда-нибудь закончите ее. Ну так вот что я написал…

Рочестер начал читать стихи – длинную полуидиллическую, полусерьезную путаную балладу о пастушке и его подружке. Девственница была неуступчива, ухажер настырен, и, когда наконец она уступила, он оказался бессилен утолить любовный жар. Поэма, возможно, намекала на чересчур разборчивых дев вроде Фрэнсис. Уинифред Уэллз и Сэдли баллада очень понравилась, а Фрэнсис, хотя и поняла смысл, не уловила тонкостей. Когда Рочестер закончил читать, он неожиданно скомкал бумагу и бросил ее в камин: ни один из джентльменов не хотел, чтобы подумали, что он серьезно относится к своим сочинениям.