Для девушек, которым не нравились сельские парни; для дочерей, которых избивали отцы; для скучающих крестьянок, которые не могли больше видеть коров и ячменные или рисовые поля; для юных модниц, которые мечтали носить наряды с картинок; для жен, чьи мужья были грубы, скучны или просто слишком стары; для невест, испытавших разочарование в первую брачную ночь, – для всех этих женщин город казался маяком. Понятие города стало равно идее свободы. Понятие города стало местом возможностей. Местом воплощения тех историй, которыми они утешали себя, – историй о том, как может преобразиться человек в людном неизвестном месте, где никто друг о друге ничего не знает, где можно затеряться, а потом объявиться вновь, став совсем другой личностью. Во всех частях света, где благодаря подъему рыночной экономики расширялась территория новых возможностей, которые сельские женщины могли бы постичь хотя бы в своем воображении, они, как правило, срывались с насиженных мест. Они верили, что в городе их ждет нечто совсем иное, нечто лучшее.

Цунено не знала ничего о тех других женщинах, хотя все они жили в мире, очень похожем на ее собственный. Они тоже учились шить шелковой и хлопчатобумажной нитью, правда, мало кого из них учили читать. Они тоже носили наряды в полоску, пили чай и – если могли себе это позволить – употребляли сахар. Они все шли похожими путями, хотя и пейзажи вокруг них были разными, и языки, на которых они говорили, отличались. Понятно, что Цунено никогда не придется ни побывать в их местах, ни узнать их языки. А пока… пока она жила своей детской жизнью, и ее занимали привычные вещи: братья, которых она любила и на которых обижалась; стрекозы на Большом пруду; вечно падающий снег; книги из отцовской библиотеки; иголки и нитки из материнской шкатулки; шелковые кимоно, хранящиеся в сундуке с ее приданым; благовония, курящиеся на алтаре. Пока в ее жизни была деревня, которой еще не имелось на картах провинции. Были кедры, еще ожидавшие своего часа, когда их назовут растениями.

И все-таки каким-то образом она что-то уловила: родившись в краю, который только недавно разметили и нанесли на карты, живя в стране, где заново определялись очертания природного мира и лишь едва намечались политические линии грядущей имперской эпохи, она тоже, высоко задрав голову и глядя поверх такой привычной жизни, всматривалась вдаль и представляла себе совсем иной мир. Что толкало ее на это? Иллюстрации в книгах? Усвоенная с детства привычка думать о Чистой Земле? Сила воображения, рождавшая мечты о дальних землях и лучшей доле? Или нечаянно подслушанный разговор о городе, возможно связанный с будущим ее младшего брата Гисэна? Может быть, то было лишь смутное ощущение, что ей всегда будет мало той жизни, которой живет ее мать?

Впрочем, не исключено, что осознание собственной судьбы пришло к ней позже, когда потерпели крах планы обустроить свою жизнь на привычный деревенский манер. Когда вдруг показалось, что будущее невыносимо. Какова бы ни была причина, но в какой-то момент Цунено начала осмыслять конфликт, определивший всю ее дальнейшую жизнь, и поняла, что назревал он уже давно. Эту проблему она обозначила едва ли не в первом письме домой, о ней же она неоднократно говорила своим близким, прежде чем доверить ее бумаге: «Я хотела уехать в Эдо, но вы меня не пускали»[120].

Впервые Цунено покинула родные места в 1816 году[121]. Направлялась она вовсе не в блистательный Эдо, а в поселение под названием Оисида, что находилось в северной провинции Дэва. Дорога туда не уводила слишком в сторону от столицы, но с тем же успехом путь мог вести и на край света – по крайней мере, девочке казалось, что направляется она именно туда. Никто из жителей провинции Этиго не читал об Оисиде. Никто не мечтал поехать в провинцию Дэва – разве что картографы или путешественники, чьему сердцу милы горные хребты, лесные чащи и медведи. Климат в провинции Дэва был даже более суровым, чем в Этиго. Зимние ели, заваленные снегом, напоминали скалящихся чудовищ, примерзших к склонам гор.

Путь из деревни Исигами в Оисиду – почти двести девяносто километров – оказался трудным и долгим. Возможно, Цунено добиралась туда на лодке, сначала по морю вдоль побережья, а затем вверх по реке. Может быть, шла пешком по прибрежной дороге, а потом через горы, по стопам знаменитого поэта Мацуо Басё, который преодолел такой же путь в 1689 году. Он искал свободы от мирских привязанностей, что отчасти сродни состоянию просветления, а потому довольствовался обществом одного-единственного спутника, тоже поэта. «Месяцы и дни – странники вечности. Годы, которые приходят и уходят, тоже путники»[122], – писал Басё. Он желал шагать налегке и потому прихватил с собой лишь старые плащ и шляпу, да еще кисти и тушь, чтобы писать хокку. Путешествие Цунено выглядело несколько иначе. Она отправилась в путь с провожатыми и багажом, к тому же обремененная ожиданием предстоящего. Она собиралась исполнить обязательство. Собиралась выйти замуж. В свои двенадцать лет.

С раннего детства Цунено знала, что однажды ее обязательно выдадут замуж. Как, собственно, всякую другую девочку[123]. Знала, что от нее ничего не зависит, поскольку девушки ее положения в обществе не выбирали себе мужей. Об их будущем заботились родители. Пока Цунено занималась шитьем и чтением, отец и мать искали ей подходящего жениха. Они рассылали письма, нанимали посредников, договаривались о выплатах и обменивались дарами; покупали зеркала и косметику, одежду и мебель. Следовало тщательно и заботливо упаковать приданое, ведь Цунено предстоял неблизкий путь. Провинция Дэва находилась слишком далеко, чтобы девочка имела возможность на месяц вернуться в отчий дом, как было принято делать после свадьбы, когда дочь впервые навещала родителей в качестве замужней женщины. Цунено предстояло одной налаживать отношения с новой семьей в незнакомом месте, а своим родителям оттуда она могла лишь посылать письма.

Эмон и Харума не были людьми жестокими и равнодушными. Конечно, двенадцатилетний возраст невесты считался очень юным[124], но в их семье уже случались подобные браки: например, тетю Цунено, Тисато, выдали замуж в тринадцать лет[125]. Девочки, уходившие так рано в чужую семью, вероятно, сильнее тосковали по дому, чем невесты постарше; однако на первых порах с ними обычно обращались не слишком строго, давая время привыкнуть к домашним обязанностям и правилам, выполнения которых от них ожидали как новая семья, так и супруг. У большинства двенадцатилетних девочек еще не было менструаций[126], поэтому, по общему мнению, они не считались созревшими для интимной близости, в каковую и не вступали, пока им не исполнится хотя бы четырнадцать лет[127]. Наверное, Эмон и Харума вполне полагались на новых родственников, по крайней мере родителей Цунено явно заверили, что они подобрали для дочери лучшую из всех возможных партий и вполне могут доверять семье мужа. Жених, как и сам Эмон, служил священником, проповедующим учение Истинной Школы Чистой Земли; их семьи на протяжении нескольких поколений состояли в дружеских отношениях и вели между собой переписку[128]. Храм Дзёгандзи, новый дом Цунено, был широко известным, а поселение Оисида – оживленным и процветающим, в нем жило около тысячи человек[129]. После храма Ринсендзи в деревеньке Исигами в каком-то смысле это был шаг наверх – даже если и в сторону от главных городов страны.