– Сизиф – прото француз? – хохотнул Адриан.

– Вуаля! Ты понял мою мысль! А вот Калигула – прото британец!

– Император сизифов… Наводит на мысль… – зевая, заметил историк. – А нашего капитана зовут Август. Тоже император… наш Август запустил алгоритм бессмысленного труда, и – бинго! – братское общество построено… ненадолго… Сколько, кстати, ваши фаланстеры существовали?

– Что? Фаланстеры? – Даже нам, портовым грузчикам, было заметно, что активистка Присцилла не вполне владеет фактами французской истории. Про Фуко слышала, но про Фурье в ее журналах вообще не писали. Слово «фаланстер» она, несомненно, знала – давеча в кубрике его употребила, а детали левым мыслителям не нужны. Обижаясь, Присцилла крепко затягивалась сладким дымом, хмурилась, скривив рот, и становилась похожа на Симону де Бовуар. Мыслью она уносилась в шестой аррондисман, бульвар Сен-Жермен, кафе «Де Флор». Но чтобы заслужить долгие часы в кафе «Де Флор», надо однажды пройти испытания борьбы – вот она и мучилась сегодня в амстердамском порту. Курила, думала, спорила, страдала.

Адриану, оксфордскому лентяю, ее пантомимы были безразличны. Он рассуждал, покачивая желтым штиблетом:

– Фаланстеры сдулись лет за десять… Перемерли работяги. Вы, леваки, любите бессмысленный труд… для других, конечно… Но природа бессмыслицу отторгает – дураки мрут. Империя сизифов, управляемая Калигулой… В какой момент имперская власть становится сизифовым трудом?

– Сталин! – Присцилла оживилась, разговор сделался понятен. – Это ведь Сталин все испортил! Поэтому Камю и вышел из компартии!

– Любопытно, – осведомился Адриан, зевая, – какой архетип воплощает славянская культура? Мне казалось, что идеал славянства – это справедливое равномерное угнетение всего коллектива. Однако современная страсть к наживе это опровергает.

– Да вот же эта культура – цветет!

И Присцилла указала на сербского поэта Цветковича, который – нет, вы только подумайте! – давал интервью какой-то телекомпании, стоя на причале под дождем.

Откуда-то Цветкович раздобыл енотовую шубу, облачил необъятное свое тело в меха и таким вот боярином времен царя Иоанна стоял на причале под дождем – диковинный дикий человек в мехах. В руке поэт держал бутылку водки и постоянно прихлебывал. Его полные щеки, разгоряченные алкоголем и ветром, пылали. Его мушкетерские усики вздымались как пики. Его карие глаза сияли.

Сербского поэта обступали западные корреспонденты с микрофонами и камерами, а Цветкович, выставив вперед все свои подбородки, вещал.

Спрашивали разное:

– Будет ли война с Боснией?

– Будет. – И отхлебнул.

– Будет ли война с Хорватией?

– Уже идет.

– Правда ли, что Милошевич строит лагеря?

– Спросите хорватов, что они сами строят.

– Вы за Югославскую федерацию или за Сербскую автономию?

– Я за народ!

Война в Югославии в тот год стала реальностью – правда, никто из журналистов твердого мнения не имел: кого надо поддерживать, кто там прав и кто виноват. Балканы – это что-то такое манящее и пугающее одновременно, неопрятно-притягательное, как клошар на бульваре Сен-Жермен; близко подходить неохота, а посмотришь издалека – и залюбуешься. Война в Европе на обломках социализма будоражила и ставила вопросы. Беззастенчивые писаки спрашивали поэта об убитых и покалеченных, о лагерях смерти Омарска и Приедора, о пытках, о генерале Караджиче, о расстрелах военнопленных.

Закутанный в енотовую шубу Боян Цветкович говорил мужественно и просто. Да, стреляют. Идет война. Народ имеет свою правду. За правду мы умрем.

– А если два народа, то две правды?

– Не говорите глупости.

– Но вы лично уехали от войны?

– Я всегда на передовой.

– Но вы человек обеспеченный, великий поэт. Вы не должны рисковать.

– Мое сердце в горах Сербии.

– Зачем поселились на сломанном корабле?

– Скажите, в доме, где живете вы, все в исправности? Подвал, чердак, электропроводка? А на планете Земля – все исправно?

– Сломанный корабль – символ планеты Земля?

– Вы угадали.

– Скрываетесь от мусульман?

– Где меня искать, знает весь мир. – Боян Цветкович окинул взглядом весь порт, с кораблями и баржами, которые отправлялись в далекие моря – и даже там, в далеких странах, знали, где сейчас Боян Цветкович.

– Это культурный эксперимент?

Цветкович повелительным жестом пресек поток вопросов.

– Это не эксперимент, – сказал Цветкович. – Это ответ на вызов времени. Собираем команду. Создаем альтернативную цивилизацию – воскрешаем идею Атлантиды. Мысль о новой Атлантиде носилась в воздухе; я сумел ее сформулировать первым. Когда предложил Августу проект – мой друг занялся кораблем. Строим! Работаем! Поэтому я здесь. – Поэт развел руками, распахнулась шуба, колыхнулся живот.

– Видите новую Атлантиду как православный проект? Как спасение сербской культуры?

– Вижу в этом путешествии спасение европейской культуры в целом.

– По-вашему, Старый Свет тонет?

– А вы не видите? – И тут порыв злого голландского ветра поднял волну, швырнул охапку мутной воды на причал, окатил поэта и корреспондентов. – Не видите близкого потопа?

– Что нас спасет? Искусство? Мораль? Вера?

– Все обречено. Вы пропали. Европа погибла. – Гигант в енотовой шубе погрозил морю кулаком. – Стихия поглотила уже не одну культуру! Но мы все выстроим заново.

– Где ищете?

Цветкович махнул рукой, охватывая весь порт, забираясь в необъятные дали, туда, за дельту Амстела. Там, далеко на Севере, во льдах, в вечной мерзлоте, где еще не протухли базовые ценности Европы, лежала новая земля обетованная. Туда, к новому, звал поэт. Журналисты возбудились; ни ветер, ни дождь их эмоций не остудили.

– Скажите, вы чувствуете себя европейцем? Или вы славянин?

– Я больший европеец, чем вы, – Цветкович снисходительно осмотрел журналиста, – мои стихи переведены на двадцать два языка, я обедал в лучших европейских ресторанах и ни в чем себе не отказывал, мои портреты печатали в сотне газет…

– Мы, разумеется, в курсе…

– Я ношу одежду фирмы «Дольче и Габбана», пользуюсь одеколоном «Босс», дружу с футболистом Бекхэмом и с генеральным менеджером компании «Проктер энд Гэмбл»… Спрашиваете, европеец ли я?

– Боже мой, простите…

– Принцесса Монако ходит в футболке с моим портретом.

– Извините великодушно…

Цветкович вздохнул, махнул рукой – и простил.