– Скажите, что Август не виноват.

– Видите ли, – сказал мне Адриан, и впоследствии я не раз вспоминал его слова, хотя в тот день эти слова показались мне глупыми. – Видите ли, когда в обществе возникает тяжелая обида, понятие «право» теряет смысл. Сама обида получает права – и формирует свои законы.

– Правда! Совесть! Нечего есть чужой хлеб!

Боже, хлеб тут при чем? Но кричали о хлебе – дискуссия уже вышла из берегов. Толпа бурлила, и каждый высказывал то, что ему казалось уместным.

– Однако. Не ожидал. – От толпы отделился сумрачный голландец, владелец баржи с какао-бобами. Подошёл вплотную к Августу.

– Знаешь, друг, проваливай с моей баржи. У меня жена из Белграда.

– Так ведь договорились… – Августу стало обидно еще и за напрасный труд.

– Вот как ты с Сербией, так и я с тобой. Ни о чем мы не договаривались. Катись к себе на посудину! Ничего я тебе не заплачу!

Подошли и немцы. Клаус со Штефаном, рыбаки из Гамбурга, бросили свои мешки – стояли в толпе, слушали.

– Мы работали, – кратко сказал Штефан. – Надо заплатить за три часа труда.

– Ворам не плачу! – Владелец баржи был возбужден до крайности. Как это часто бывает с преданными читателями лживых газет, его незнание достигло степени абсолютного прозрения.

– Я сам видел! – кричал владелец баржи, багровея. – На моих глазах вот этот длинный отнимал штурвал у поэта! Ни копейки ворам не дам!

– Правильно! – гудела толпа.

– Я не отнимал… – это Август пролепетал. – Я ворованное хочу вернуть…

Поэт Цветкович, вальяжный гигант в енотовой шубе, призвал толпу в свидетели:

– Помощь Сербии разворовывают! Отнимают последнее у страждущих… Я кровное унес с проклятой посудины! – Цветкович впал в то блаженное состояние экстатического вранья, когда вранье превращается в эпическую поэзию, в грозное идеологическое оружие. Слушатели трепетали от гнева. – Мы в кольце врагов! Помяните мое слово: они скоро разбомбят Белград! А пока рулевое колесо отнимают! У всего мира рулевое колесо украли! Куда путь держишь, Европа?! – взывал поэт.

– Убийцы! – Владелец баржи толкнул Августа в грудь.

– Заплати за работу, – сказал ему Штефан негромко.

– Гони ты этих фрицев! – кричали из толпы владельцу баржи.

– Ты слышишь меня? – спросил немец негромко. Услышать его в реве толпы было практически невозможно. Но, уверяю вас, владелец баржи отлично его расслышал.

Только сейчас я по-настоящему оценил рыбаков из Гамбурга. Ни один из них не повысил голоса и не двинул рукой, но твердость намерений была очевидна.

Защищать Августа рыбаки не стали и владельца баржи не тронули, но было нечто неприятное в той интонации, с которой Штефан говорил.

Голландец попятился.

– Меня весь порт знает! Ребят позову! Вас порвут, немчура!

– Тебе это вряд ли поможет, – сказал Штефан.

Я прежде думал: как немцы шли служить в гитлеровскую армию в сорок пятом году, когда Германия уже лежала в руинах?

Германия была агрессором и кругом виновата, но мальчишки ведь не знали про холокост. Они шли в армию, потому что вокруг беда, потому что их город бомбят, и они стояли на Зееловских высотах, когда уже все пропало.

– Плати, – сказал Штефан. – Быстро.

И голландец отсчитал купюры в ладонь Штефану.

Рыбак не сказал «спасибо», просто пересчитал деньги и отдал Августу:

– На всю палубу не хватит, но кое-что. Идем на корабль.

Уснул сразу – и безразлично было, какая кровать подо мной, шумят ли матросы в соседнем кубрике. Доковылял до каюты, которую предоставил Август, повалился на матрас и провалился в сон.

А сон снился престранный: приснился поэт Боян Цветкович на броневике, только почему-то поэт был лысым и в армейском камуфляже. Видимо, так сплелись в усталом сознании образы толстого сербского поэта и лысого актера с Таганки, а броневик – это парафраз корабля времен Первой мировой, на котором мы все находились. Будто стоит на причале толпа, а посредине толпы – броневик, а на броневике – лысый поэт с выпученными глазами. «Вперед, славяне! – кричал с броневика Цветкович. – Мы все потонем за идею!» – Поэт пучил глаза и тяжело подпрыгивал на броне. Броневик содрогался и качался из стороны в сторону.

Почему именно «потонем»? Крик поэта меня во сне напугал, и я проснулся. Корабль качала волна, было тихо.

Сел на постели, огляделся – сколько позволял мрак каюты. Внутри комнаты было совсем черно: я даже не видел, где спят жена и сын, нашел их по дыханию. Ощупал стену над своим матрасом (мы спали на матрасах, положенных на пол) и обнаружил иллюминатор – круглое оконце. Прижался носом к стеклу, силясь рассмотреть хоть что-то в ночи; рассмотрел кирпичную кладку напротив нашего круглого оконца. Стало быть, кубрик иллюминатором смотрел в причал, причем расположен кубрик был ниже уровня причала, у самой воды.

Это дело обычное на кораблях – спать на третьей палубе, у ватерлинии; публика почище, та на верхней палубе, а бедняков селят у воды. Но меня такая дислокация напугала. В голову полезли дурные воспоминания о некогда прочитанной книге про гибель «Титаника». Всем нам свойственна противоестественная тяга к сведениям о катастрофах и массовых бедствиях – дай человеку на выбор сонеты Петрарки или описание гибели Помпеи, и даже гадать не приходится, какую книгу гражданин выберет для чтения на отдыхе. Кто же станет внимать вздохам о Лауре, если можно узнать про смертоносное извержение Везувия. Так и с «Титаником». Зачем я, живший в городе, удаленном от любого из морей на тысячи километров, стал изучать историю парохода «Титаник» – неведомо. Но я крушение изучил в подробностях и теперь знал, что если корабль идет ко дну, шансы выжить на третьей палубе исчезающе малы. Шансы пассажиров третьей палубы стремительно исчезают под водой.

К тому же я вспомнил о пробоине.

Август определенно говорил о дыре в обшивке корабля, из-за которой судно и списали в утиль после Первой мировой. Совсем некстати я стал думать: а за кого сражалось это судно в 1915 году? Германия, понятно, против Антанты. В немецкий корабль, ясное дело, стреляли британцы. А Голландия на чьей стороне была? Чей снаряд проделал дыру в нашем корабле – это ведь любопытно. Август сказал – я вспомнил отчетливо эти слова – что снаряд попал выше ватерлинии. Обнадежил, нечего сказать! Если бы дыра была ниже ватерлинии – корабль пошел бы ко дну мгновенно. А выше ватерлинии – насколько? Скажем, если пробоина в обшивке судна выше уровня воды на метр – это много или мало? Вот, допустим, море волнуется, и волна два метра высотой, тогда что? На дно?

Кстати вспомнилось, что в холодной воде тонут быстрее – а море-то здесь северное.

И, несмотря на усталость, спать с такими мыслями уже я не мог.