– Труд ваш глуп. Впрочем, как всякий социалистический проект. Тяжелый и нерезультативный труд. Вам придется проделать нечто подобное, – историк делал пометки в блокноте, умножал, вычитал, – э-э-э… примерно двенадцать раз, чтобы собрать деньги на палубные доски. Иными словами, надо разгрузить еще двенадцать барж. Гарантирую, что в процессе труда трое из вас придут в негодность, то есть коэффициент производительности упадет вдвое. Стало быть, восемнадцать раз минимум вам надо перенести подобные мешки. Заметим, что реальный труд по ремонту палубы еще не начнется, когда вы соберете деньги на доски. А сил на работу, необходимую кораблю, уже не будет. Причем речь лишь о ремонте верхней палубы. Настил внизу абсолютно гнилой, и там требуются работы по металлу.

Историк Адриан поудобнее улегся на тюк, забрался под навес чуть поглубже, чтобы ветер с моря до него не дотянулся, не забрызгал дождем.

Сырой ветер Северного моря на ощупь похож на скользкую рыбу. Мокрый и колючий, он шлепает тебя по щеке, бьет сырые пощечины, обдирает кожу, словно по щеке хлестнули мокрой рыбиной с колючей чешуей. Сырой рыбный ветер и приторный запах какао. И выцветший серый цвет когда-то зеленой воды. Вода еще зеленая в глубине, но на поверхности – серая мутная пена, взбаламученная ветром и дождем.

Актер подошел ко мне и тоже уставился на соглядатаев, уронив мешок. Так вот и стояли под дождем мы, пролетарии, мокрые от пота и мелкой дождевой россыпи, и слушали циника-идеолога.

– И глупее всего то, – говорил нам Адриан, – что вам предлагали доски бесплатно, но бесплатно вам ничего не нужно. В этом отказе от подарка – стереотип коммунистического строительства. План Маршалла – то есть внешняя помощь – вам не нужен. Любопытный парадокс: с одной стороны, коммунисты мечтают о несбыточном, но когда с неба валится манна, они манну отвергают. Вы хотите строить коммунизм за счет рабского труда, а не за счет подачек капиталистов.

– И они правы! – заметила левая активистка. – Труд людей учит, а подачки развращают.

– Что даст напрасный труд?

– Счастье! – сказала левая активистка Присцилла. – Счастье содержится в самом акте труда. Пусть труд бездарен, пусть труд не дает результата, но это труд! Подлинный результат в самом акте труда, в его процессе. Сизиф, катящий камень в гору, – счастлив.

– И неважно, что камень неизбежно сорвется с горы вниз и камень придется катить снова?

– Совершенно неважно! Сизиф счастлив самим трудом!

Левая активистка достала кисет, свернула самокрутку, задымила. Вот у них, идеологов, был настоящий перекур. Что именно она курила – черный ли табак «Житан», как все деятели 68-го года разлива, или же марихуану, как это принято среди левых сейчас? Не ведаю, но дымок от ее самокрутки был сладковатым, он дошел и до нас сквозь рыбный дух моря и аромат какао.

– Ага, в ход пошел аргумент Камю, – заметил Адриан, качая ботинком. – Как я ждал этого банального софизма. Камю не заметил, что, переставив акцент с цели на процесс, он фактически повторил лозунг эсеров… «В борьбе обретешь ты право свое», знаем, проходили… классика демагогии. Отличное оправдание лагерям.

– При чем здесь лагеря?

– В нацистских лагерях практиковали бесполезный труд, чтобы человек был угнетен постоянно. Заключенных заставляли переносить бревна с места на место.

– Борьба за право и лагеря – несопоставимы! Вам, колонизаторам, рожденным во дворцах, не понять логику баррикад.

– Право существует помимо борьбы, а процесс труда вне личной заинтересованности делает труд рабским. Твой Камю и не предполагал, что его «Миф о Сизифе» есть оправдание Беломорканала.

– Но если личный интерес – в службе коллективу?

– Раствориться в общей чашке с коллективной цикутой?

– Почему с цикутой?

– А здесь что, амброзию наливают?

Я (представитель пролетариата) наблюдал, как беседуют идеологи, и чувство классовой ненависти охватывало меня. Ненависть была сродни той, что возникала при созерцании советского начальства, когда правительство являлось народу на парадах. Вот дармоеды, думал я, мы тут работаем, а они в это время… Любопытно, что ни в пору советской власти, когда население поголовно, включая грузчиков на Казанском вокзале, сачковало, ни сейчас, в порту Амстердама, где мы таскали мешки исключительно по своей прихоти, начальство дармоедами назвать было нельзя. Дармоедами были абсолютно все.

– А что, – протянул Адриан раздумчиво, – если квалифицировать деятельность этих безумцев как высокий досуг?

– Досуг? – И впрямь, прогулка с мешком на отдых не походила.

– Я говорю в терминах Аристотеля. – Оксфордский историк зевнул.

Парижский куратор современного искусства, подобно всем левым, читала только короткие статьи в журналах, где в трех репликах пересказывались работы властителей дум марихуанно-концептуальной молодежи. Имя Аристотеля в статьях не фигурировало. Присцилла обиделась:

– А вот Фуко писал… – но поскольку она не знала, что именно писал Фуко, реплика не сложилась. Куратор современного искусства попробовала еще раз: – Если вспомнить о Бурдье…

Профессор наслаждался ее беспомощностью.

– Поведайте нам о Бурдье, уважаемая Присцилла, прошу вас.

Когда Присцилла произносила волшебные слова «Пьер Бурдье» или «Ален Бадье», ее взор туманился, она словно вкалывала дозу наркотика, и ее существо неслось по пенным волнам интеллектуального блаженства. То был принятый стиль общения: сказать заклинание «бурдьеееее, бадьееее» – и тут же пенился прибой мысли в дискурсе современного искусства. И напротив, если из дискурса изъять знакомые слова, то дискурс, словно океан при отливе, уходил к горизонту. Если Присцилла долго не слышала магических слов, то она задыхалась, как рыба на мелководье, у нее начиналась ломка, как у наркомана, лишенного очередной порции наркотика, и жестокий профессор Оксфордского университета этим пользовался. С вопиющим садизмом он уснащал свою речь терминами, бытующими в иной среде, – называл имена Аристотеля и Декарта – от этих слов левая активистка мрачнела, как наркоман, если бы ему вместо героина вкололи кефир.

Пока идеологи беседовали, а мы им внимали, мимо нас трижды прошли немецкие рыбаки с мешками. Немцы работали без остановки, дышали тяжело, но ровно.

Штефан приговаривал: «Айн-цвай-драй» – и снова: «Айн-цвай-драй» – так он считал шаги.

– Высокий досуг, – продолжал Адриан, – не связан с производительностью труда. Высокий досуг – это нравственная потребность в деятельности: люди вкалывают потому, что не могут иначе состояться как мыслящие индивиды.

– В чем-то ты прав, – заметила Присцилла, дымя марихуаной. – Вот шагают бесправные рабочие, и обрати внимание, как тевтон нуждается в регламентации рабского труда. Они только и ждут, кто бы им скомандовал! Немцу не нужен подарок, немцу нужен порядок. Тем более не нужна свобода. Что же требуется? Братство в труде, заменяющее идею республики. Заметь, как эти братья дружно маршируют. Но тот Сизиф, о котором пишет Камю, – он одиночка.