Поздно ночью, как это обычно бывает, мы утихли, будто кони после долгой скачки, и наслаждались огнем, пылающим в очаге, и нам было хорошо и удобно в темной хижине под звездами, и в этот краткий промежуток сердце у меня не болело, а скрипка Лайджа Магана обратилась к врачующим колыбельным и жалостным песням, четыре струны вибрировали дивной музыкой, и наши сердца были полны. Я подумала обо всех зверях в лесу – кто сейчас спит и кто проснулся – и гадала, слушают ли они и есть ли в этой музыке что-то близкое и им.

Полковник Пэртон тоже времени даром не терял. Он вскоре разузнал имена и доставил их законнику Бриско. Законник был весьма заинтригован полковником Пэртоном. Мне казалось, полковник очаровал Бриско с самого момента прибытия. Чином своим он был обязан, как ни странно, армии южан, но теперь уже не был мятежником, и сам тогдашний губернатор Теннесси отрядил его разыскивать ренегатов. Большинство жителей Теннесси нынче не одобряют такого занятия, сказал законник Бриско. Но полковник вроде бы решил исполнять полученный приказ, пока не получит другого.

– В Теннесси теперь так опасно, что его стало трудно любить, – произнес полковник. Он очень странно выговаривал слова, и из-за этого непонятно было, откуда он родом.

Только тут я заметила, что у него заячья губа. Ее не было видно под пышными усами. Потому он и говорил так странно. Несколько секунд его слова плавали между нами в воздухе полутемной конторы.

– Но мы должны все так же его любить.

Поэтому я решила, что законник Бриско считает труды полковника Пэртона движением в нужную сторону и намерен ему всячески помогать. Конечно, сейчас как раз полковник Пэртон помогал законнику Бриско.

Они поговорили о своей учебе в местной Академии для мальчиков, которую посещали оба, но в разные годы.

Когда к Бриско являлись особенно уважаемые гости, он был с ними чрезвычайно учтив. Как правило, он исчезал в своих покоях, чтобы расчесать и смазать маслом волосы. Так он выражал глубочайшее почтение к гостю, хоть снадобье для волос и разило исключительно капустой. Затем Бриско распахивал шкафчик с тонкой резьбой, где у него хранился лучший виски. Даже Лане Джейн Сюгру, хоть она никогда ничего не роняла, поскольку, по словам законника, была слишком близко к земле, не доверяли наполнять графины и разливать спиртные напитки. Может, полковник Пэртон и подумал, что Бриско со всеми гостями так обращается, но если так, то он ошибся. Неприятным людям законник Бриско уделял краткую консультацию без единой капли спиртного, а затем быстро выпроваживал их, кивая и торопливо приговаривая какие-то слова, которые, если прислушаться, оказывались чепухой.

Полковник был высокий, странный, изуродованный. Кожа темно-пестрая, пол-лица покрыто багровым пятном, из-за которого полковник с двух сторон выглядел причудливо по-разному. Я никогда не видела, чтобы человек был такой худой и при этом не болен. Голос у него был одновременно тонкий и хриплый; он не годился бы для театральной карьеры в заведении мистера Нуна в Гранд-Рапидс, даже если забыть о заячьей губе. Но полковник не выступал на сцене; он играл роль в опасной драме современности.

Сейчас он стоял посреди кабинета в высоких черных кожаных сапогах для верховой езды. Может, потому он говорил таким сдавленным голосом. На поясе он по-прежнему носил офицерскую саблю – для собственной храбрости или для острастки врагов. Узкие ножны сабли были украшены по всей длине эмалевым узором из люпинов. Цветок моего народа. В целом полковник был удивителен и грандиозен, и при виде его я, молчаливая индейская девочка за маленьким столиком, ощутила прилив странного оптимизма.

– Когда-то в Теннесси расспрашивать о ночных всадниках было безопасно, – говорил тем временем полковник. – А теперь за это могут довольно быстро убить. Но такая уж у нас работа. Надо просто уметь отстреливаться.

Законник Бриско не выдержал и фыркнул. Я это говорю со всяческим к нему уважением. Он был знатный фыркун.

Полковник перешел к описанию лагеря ночных всадников у Вест-Сэнди-Крик.

– Я говорю «лагерь», но вернее было бы сказать «город» – они, наглые как не знаю что, построили там дома, ибо нынче не боятся возмездия. Просто живут там у воды и леса и радуются, что все идет по-ихнему. Но я рассказываю с чужих слов. Сам я этого не видел.

Законник Бриско слушал не перебивая, покручивая виски в стакане, так что в напитке играли огоньки от светильников.

– А это что за мальчик? – спросил полковник, указывая на меня – я, конечно, припала в углу, слушая, чтобы уловить ключи к пониманию и проблески фактов.

– Сие есть весьма одаренный представитель племени сиу, – сказал законник Бриско, отчего меня пронзила радость. Я была счастлива обоим фактам. – Сия персона ведет мои книги, и чертовски хорошо ведет.

– Слишком молод, чтобы сражаться в недавней войне, – сказал полковник. – Я был поставлен командовать конно-стрелковым полком чероки. Я свидетель их мужества, искусства верховой езды и меткой стрельбы.

Законник Бриско снова фыркнул. Он любил, когда люди хвалят других людей. То была часть его добродушной натуры.

– Много лет назад, – произнес Бриско, видимо желая присоединиться к похвале индейцам, – сия юная персона была вынуждена застрелить одного из членов шайки Тэка Петри. Вы были совсем дитя в то время, не так ли, мистер Коул?

– Верно, – сказала я, краснея. Мистер Коул!

– Застрелил его отличнейшим образом и сам был ранен ответным выстрелом.

– Петри? – повторил полковник. – Это подводит нас к тому делу, с которым я явился. Главарь ночных всадников – Зак Петри, кузен покойного негодяя Тэка Петри, которого вы помянули. Его главного подручного, тоже негодяя, зовут Аврелий Литтлфэр. Под их началом почти полсотни всадников. Почему они не выходят из леса? Потому что у них руки обагрены сотней черных дел. Убийства, повешения, изнасилования. Изнасилования такие, что вы не поверите. Откровенная холодная жестокость. Мистер Коул, вы слыхали, быть может, о римском императоре Аврелии?

– Нет, сэр, – ответила я.

– Великий философ Древнего Рима. А вот Аврелий Литтлфэр, черти б его драли, никакой не философ. Он холодный, жестокий человек. Зак Петри подобен взбудораженному медведю. Взбудораженному медведю. Когти его обнажены, и он желает, он желает омочить их в крови. Но у него не такая черная душа, как у Литтлфэра.

– Полковник, вы полагаете, нападение на Теннисона Бугеро может быть на совести у этих людей? – спросил законник Бриско.

– Я знаю, что это они. Шериф Флинн поймал одного из их молодцев, некоего Уинкла Кинга. Его нашли пьяным в салуне Золликоффера. Шериф привел его ко мне. Кинг рассказал мне все, а наутро все отрицал. Но было уже поздно, черт побери.

Уинкл Кинг был еще одним из закадычных дружков Джаса Джонски. Это имя застряло у меня в памяти после того, как Джас рассказал, что один его приятель испортил себе мочевой пузырь самогоном и теперь вынужден бегать до ветру каждые полчаса. Очередная байка Джаса Джонски, от которых, как он считал, «животики надорвешь».