– И почему же, полковник, они избили этого несчастного? – спросил законник Бриско.

– Потому что Бугеро когда-то был рабом, вот и всё. Не более, не менее. Одинокий чернокожий в сумерках, и тут из темного леса выскакивают они. Добыча. У семьи Петри было сорок рабов в усадьбе, и всех они потеряли из-за освобождения. «Великолепье оказалось бренно»[3]. Это из Голдсмита, мистер Коул.

Я подумала, что полковник мог бы рассказать и больше, но самая его грандиозность, кажется, затворила мне уста.

– Очень жестоко – почти убить человека по такой причине, – заметил законник Бриско.

– Жестокость правит ныне, – сказал полковник и встряхнул засаленными, свалявшимися волосами. – Расследование подобных дел составляет хлеб шерифа Флинна. Для него это так же обычно, как солнечный свет.

Полковник примерно две речи назад снял свою элегантную шляпу и развалился на стуле, напоминая небрежно брошенный старый костюм. Правой рукой он сжимал рукоять сабли, не вынимая ее из ножен, великолепных в люпиново-синем эмалевом узоре.

– Шериф Флинн хороший человек, несмотря на выпавшие ему превратности, – сказал Бриско. – Может, как раз благодаря этим превратностям.

Я хотела спросить, какие превратности имеются в виду, но не спросила, и полковник тоже. Может, он уже знал. В любом случае сейчас ему было не до шерифа и его превратностей.

– Вы знаете, они вешают людей. По пяти дорогам, – очень тихо продолжал полковник. В темной комнате его речь звучала зловеще. – Да, сэр, все пять дорог, ведущих в город и из города, видели дело их рук. Будь вы негром, мистер Бриско, я бы сказал вам: «Не направляй стопы свои в одиночестве». И вам, мистер Коул. Ибо люди Петри возьмут вас и без единого христианского помышления изобьют и вздернут. Факт.

– Некоторые жители Париса не считают это преступлением, – заметил Бриско.

– Да, некоторые не считают, это верно, – задумчиво согласился полковник. – А значит, мы должны действовать согласно букве закона. Однако нынче и закон что дышло.

Тут воцарилось долгое молчание, почти устроившее всех участников разговора. В ушах у нас скрипели веревки, а перед глазами стояли лица повешенных. Я вспомнила, что мы ведь и сами видели повешенных – на долгом пути сюда из Мичигана. Я запомнила. Томас и Джон думали, что я сплю, но я все видела. Я подумала о мягкой груди Розали и о ее великой душе. Я надеялась, что не опозорила себя-мальчика тихими слезами в сумерках, но как я могла не заплакать? Я стояла еще ниже Розали, но для меня она была выше любого обыкновенного Бога. Она единственная целовала меня в губы, и я думала, что она – сосуд милосердия ангелов.

Затем возник серьезный вопрос о том, что намерен делать полковник Пэртон. Это был такой лабиринт смерти и затруднений. Полковник сказал все так же серьезно, что понимает Зака Петри и ему подобных. Старые мятежники вроде него теперь могли голосовать у себя на родине, но они привыкли к кровопролитию и хаосу. Петри смотрел на мир с яростью, считая, что с ним обошлись несправедливо, и эту обиду он лелеял, прижав к груди. Так выразился полковник. Законник Бриско молча согласился. Я чуяла во всем, что они говорили, опасность и горе. Как дитя горя, я слышала в их речах одну и ту же скрытую песню. Все, что было дорого, падет, восстанет беда, у нас отнимут радости. То был один из непривычных моментов, когда я начинала лучше понимать белых. В своем собственном круге страдания белый человек не так уж отличается от меня, хотя, если ему это сказать, он, пожалуй, раскричится. У полковника не нашлось добрых слов для Аврелия Литтлфэра, который, как полковник еще раз повторил, был разбойником с черным сердцем. Уинкл Кинг то ли сказал, то ли не сказал, по словам полковника, что именно Литтлфэр ударил Теннисона крючковатым ножом для обрезки ветвей, желая не просто убить, а отрубить голову. Но о Заке Петри шла иная слава. В голосе полковника слышалось невольное уважение. И я вспомнила странное усердие, с которым Томас Макналти ухаживал за могилой Тэка, брата Зака Петри, выкопанной не далее как в двадцати футах от дома Лайджа. Противник самого яростного сорта, и все же… Что же до мальчишки Уинкла Кинга, он был просто пьяница с языком пьяницы и капризным мочевым пузырем.

А вот Зак Петри потерял целый мир.

В Теннесси, сказал полковник, тысячи ущемленных жителей вроде Зака Петри. Людей, так обиженных войной, что они не могут дышать воздухом мира, – он их душит. И потому никакие новые времена им не по нраву, как бы близки они ни были к тому, за что эти люди сражались.

– Если позволить им снова сколотить армию, то все, что было до сих пор, будет всего лишь посевом ветра. А пожнем мы бурю, – сказал полковник.

– «…И взят будет город, и разграблены будут домы, и обесчещены будут жены», – процитировал законник Бриско. – Захария, четырнадцать – два.

– Зак Петри, тысяча восемьсот семьдесят четыре, – отозвался полковник.

Законник Бриско рассмеялся, но смех этот хромал. Однако законник подлил полковнику виски, словно отдавая дань его остроумию. Тот жестом поблагодарил, подняв стакан за здоровье нас обоих. Багровое лицо, рассеченная губа. После этого мужчины, кажется, находили больше утешения в молчании. Но создания, хорошо знакомые друг с другом, иногда молчат весьма красноречиво.

– Сэр, осмелюсь спросить, что вы намерены делать? – спросила я.

– Мы должны выступить против него, – ответил полковник. – На рассвете я приведу своих людей сюда.

– А у нас есть закон, позволяющий это? – осведомился Бриско.

– Я принесу нужные бумаги, – сказал полковник.

– Да хранит нас Господь, – произнес законник Бриско.

В ту ночь мне позарез нужно было чувствовать рядом Розали. Мне казалось, что от вычурных речей полковника я вся в синяках. Я будто сделалась совсем маленькой и у меня отняли свет. Что значит мое горе рядом с этим бурлением истории? И все-таки, пока я лежала рядом с Розали и тепло ее тела просачивалось в меня, ко мне возвращалось ощущение себя. Урон для одной души, может, и незаметен в великой, бесконечной плетеной цепи человеческих страданий. Но разве закон не должен вглядываться во всех людей, одного за другим, и судить так, словно на его весах все весят одинаково? Это я узнала от законника Бриско. И эта истина, кажется, была целительной. Розали скрючилась у меня за спиной, и я вжалась в букву «С», образованную ее телом, и сама изобразила другую букву «С», поменьше. Наши покровы были скудны и изношены. А грудь Розали – такая теплая, что, казалось, у меня на спине крылья.

Томас Макналти, Джон Коул и Лайдж Маган поднялись и отправились на ежедневные труды, когда совы только засыпали и ферма еще куталась в одежды темноты и тишины. Какими одинокими выглядели вещи в гостиной, когда там не было людей. Грубый старый стол, оленьи рога, на которых висят потертые шляпы, портрет Джеймса Полка на стене. Лайдж Маган решил засадить четыре акра кукурузой, как он выразился – «просто так, чтобы поупражнять мышцы в другую сторону». Накануне вечером я тоже не видела никого из троих. Я искала их, но они давно уже улеглись. Посадка кукурузы способствует сну, как удар молотком по голове.