у них вряд ли кто-то есть. Так что у этих людей уйдёт по крайней мере два часа, только чтобы добраться сюда из Бостона, если они не планируют лететь вертолётом, а в этом я сомневаюсь. Пилот фирмы, Стелла, вряд ли им даст такую возможность. Полагаю, она тоже здесь, ищет возможность узнать, где я нахожусь, и получает указания от какого-нибудь сукина сына вместе с Тимом Котоном, Ханиуэллом и чёрт знает кем ещё. А дроном управляет, конечно, Пит-Перезапуск. И он, поверь мне, понятия не имеет, что он вообще тут делает. Чёрт знает, какую чушь они ему наговорили. Нам нужно сделать паузу, Лена. Сделать паузу и подумать, прежде чем на полусогнутых бежать в лес. Они надеются, что мы начнём паниковать, а этот проклятый дрон и этот проклятый вертолет выследят нас с неба и поймают в ловушку.

— Мы уже в ловушке, Грета, — говорит она, но не едко, а мягко, констатируя факт. Возвращая меня к реальности.

— Это мы ещё посмотрим.

Она не отвечает, продолжает смотреть телевизор. На экране я вижу, как дрон перелетает с одного квадрата на другой. Камера на крыше подтверждает, что вертолет находится слишком низко над землей, мне видно его чёрное брюхо. Лопасти, кружа, должно быть, портят кружево королевы Анны и разгоняют монархов, и я в ярости.

Включается громкоговоритель.

— Грета, это Стелла и Пит из фирмы. Мы все очень обеспокоены. Вы не выходите на связь уже несколько дней. Всё в порядке? Мы здесь в рамках программы экстренной помощи сотрудникам фирмы.

— Вот дерьмо, — говорю я.

— Может, это правда? — предполагает Лена.

— Точно нет. Ты только представь, через что им пришлось пройти, чтобы меня выследить. Я ведь никому не говорила, куда направляюсь.

Да, учитывая крайне конфиденциальный характер нашей работы, это правда — у нас есть программа экстренной помощи сотрудникам, потому что адвокатов, которые занимаются тем, чем мы занимаемся, нередко похищают с целью получения выкупа. Но эта программа обычно нужна для международных поездок в нестабильные страны. Не помню, чтобы фирма когда-либо заходила так далеко в решении внутренних проблем. В лучшем случае проверяла больницы и морги и отправляла кого-нибудь домой к тому, кто не выходил на связь четыре дня. Прошло всего три, два из них пришлись на выходные, а у меня включен режим «Вне офиса». Кроме того, в последний раз меня видел Ханиуэлл — в его кабинете.

Хотя у меня есть сомнения, доказательства, подтверждающие или не подтверждающие мою теорию, я могу найти лишь в переписке Ханиуэлла, и порой я задаюсь вопросом, правильно ли вообще поступила. Но, учитывая всё, через что мне пришлось пройти в детстве из-за тёти Вайолет, у меня нет никаких сомнений относительно того, зачем сюда притащились Стелла и Пит, и это очень плохо. И очень опасно. И за всем этим стоит частная охрана, которая всем командует.

Я сижу напротив Лены на ящике её любимого Монтепульчано. Сыщик сидит рядом, но не лает, потому что этот невероятный пёс просто академик какой-то, и Лена тоже молчит. Зэ Эм явно теряет самообладание, вжавшись в её сарафан так плотно, что его белый мех вплетается в салатовую ткань.

Я тяну к ней руки, всем своим видом умоляя дать мне возможность передохнуть, опустить голову, закрыть глаза, сосредоточиться на своих мыслях. Мне нужно вытащить нас отсюда.

Но как назло, в голове крутятся только кадры моего последнего рабочего дня в «Стоукс & Крейн» два дня назад. Это уловка мозга, это зараза, которая всегда одолевает меня в самый неподходящий момент. Я никогда не могу подумать о настоящем, не вспомнив тот последний день, тот монументальный момент, ту роковую завершённость. Почему я ушла? Из-за денег. Но это была не единственная причина. Жестокий факт, который в мой последний день я осознала настолько глубоко и отчётливо, что в моём разбитом сердце до сих пор чёрная дыра. Я помню так много подробностей о людях, которыми я восхищалась и которых оставила позади. Но в данный момент это не имеет значения, и я должна отключить мысли об этом, чтобы сосредоточиться на текущей задаче.

Я должна отделить одно от другого.

— Лена, как? Как они могли найти меня здесь так быстро?

Она отводит взгляд от телевизора, смотрит в пол, не отвечает. Пожимает плечами, а потом внезапно вздрагивает.

— Это … Грета … — говорит она, по-видимому, встревоженная тем, что собирается сказать.

— Лена?

— Ну, я бы в любом случае тебе рассказала … просто не хотела тебя волновать. Но ладно. В общем, два года назад, когда ты ко мне приезжала после того, как уволилась из Стоукса, я выложила наше с тобой фото в соцсети для художников. А два дня назад, когда ты приехала и всё мне рассказала, я его удалила … но … — Она морщится, ей больно говорить мне об этом, и поспешно добавляет: — Я указала твоё полное имя.

Я нажимаю большими пальцами на кость над линией бровей, словно меня мучает мигрень.

— Значит, Wayback Machine. Очевидно. Они искали там моё имя, а оно упоминается мало где, меня нет в соцсетях, и они нашли ту фотографию, и следовательно, нашли тебя. А потом в моих телефонных записях нашли твоё имя и номер среди тысяч.

— Я так этого боялась. Я хотела тебе рассказать …

Я качаю головой.

— Лена, это так очевидно. Чёрт, это базовый принцип, которому я обучаю сотрудников правоохранительных органов, когда мы проводим расследования. Судебная экспертиза телефонных записей тоже является базовой. Они бы увидели, что ты звонила мне несколько раз.

— Но ты никогда мне не звонишь.

— Нет, я никогда тебе не звоню. Но я никогда не просила тебя скрывать информацию обо мне. Это просто моё …

Она кивает. Мы говорили об этом. Она знает основу того, почему нужно держать меня в секрете. Но она никогда не просила меня рассказать ей всё, что определило мою жизнь. Я никогда никому не говорила о том, что ощущаю с Леной странное родство, потому что мне трудно даже думать о причинах, и страшно, и, может быть, стыдно, что меня до сих пор так мучает что-то из детства. Что-то, что я лучше понимаю сейчас, повзрослев, и могу контекстуализировать и рационализировать. Любой другой сотрудник моей первой фирмы вообще не вспомнил бы о Лене после того, как мы выиграли дело и она оплатила счет. Она стала бы для них номером дела в архивах. Но наши с Леной отношения всегда казались такими естественными, такими чистыми и верными, что она могла быть