Быстро мелькнула в воздухе моя фальшивая грамота, и управляющий принял вид дружелюбной услужливости. Я завел разговор по-киренски намеренно хуже, чем умел.

— Рабочие, все здесь последние три дня? Кто-нибудь нет? — Я положил на стол серебряную монету, и глаза управляющего просветлели. — Важные сведения, большая цена.

Его совести потребовалось полсекунды, чтобы одобрить продажу чужеземцу своего соотечественника, монета исчезла, и он указал на человека среди рабочих на фабричном дворе.

Он был выше меня, выше любого из киренцев, которых мне доводилось видеть. Еретики обычно низкорослые и жилистые. Киренский великан тащил огромный мешок порошка к бурлящим котлам, и было что-то бестолковое и вялое в его движениях. На правой щеке великана имелись бледные синяки, какие могла бы оставить девушка, неистово защищая себя от насильника. Разумеется, синяки могли бы остаться от чего угодно.

Но только могли бы.

И я почувствовал, как внутри меня пробуждается былое волнение, поднимается через грудь и наполняет руки. Это был он. Безжизненные глаза лишь отдаленно напоминали его собратьев, склад лица даже на таком расстоянии выдавал его преступную сущность. Особенная ухмылка, какой не бывало на моем лице с тех пор, как меня выставили с королевской службы, появилась вновь. Я глубоко вдохнул отравленный воздух и спрятал улыбку.

— Ты, парень, возвращайся в трактир. Ты заслужил ночной сон.

Проведя столько времени в поисках, Воробей явно желал увидеть развязку.

— Я останусь, — ответил он.

Киренец теперь смотрел на меня, поэтому я продолжал говорить, не сводя с него глаз.

— Мы не равноправные партнеры, парень, ты мой холоп. Если я говорю тебе проглотить горячую головешку, ты мчишься за ней к ближайшему огню. Если я велю тебе исчезнуть, ты исчезаешь. Теперь — исчезни.

Немного поколебавшись, Воробей повернулся, чтобы уйти. На миг я задался вопросом, отправится ли мальчишка обратно в трактир или в отместку за мое оскорбление растворится на улицах города, но мне было решительно все равно.

Тем временем киренец пытался разгадать, чем вызван мой к нему интерес. Непрошеные воспоминания его преступлений теперь терзали его, и разум пытался успокоить душу уверениями в том, что мои намерения безобидны, что они должны быть такими, ибо я не мог ни о чем знать.

Я положил на стол еще один серебреник и сказал управляющему на смеси киренского и своего родного:

— Меня тут не было.

Начальник раболепно поклонился, и монета исчезла в складках его одежды, пустая улыбка распласталась на его лице.

Я улыбнулся в ответ, не упуская из виду свою цель. Еще несколько секунд я пристально глядел на киренца, чтобы растревожить ему нервы, потом повернулся и вышел за ворота.

Операции такого рода лучше проводить хотя бы вчетвером, по одному на каждый выход и еще один человек просто для надежности. Но я не беспокоился об этом. Тот, кого я ждал, вряд ли рискнул бы раньше уйти с работы. Я даже представил, как он терзается теперь на пыльном фабричном дворе, пытаясь убедить себя в том, что его страхи необоснованны, что я всего лишь наивный гуай-ло, к тому же он был осторожен, хорошенько позаботился о теле и даже не поленился очистить его кислотой, украденной из мастерской. Никто не видел. Он непременно отстоит смену.

Я уселся на бочку напротив главного выхода и стал ждать наступления сумерек. Однажды, в бытность агентом, я, переодевшись нищим, проторчал у борделя восемнадцать часов и, когда нужный мне человек вышел, не упустил шанса огреть его костылем по затылку. Но тогда я был в полной боевой готовности — терпение принадлежит к числу навыков, которые быстро теряются, когда ими не пользуешься. Я боролся с желанием скрутить сигарету.

Прошел час, другой.

Наконец долгожданный звон колокола над воротами прозвучал, возвестив об окончании рабочего дня, и киренцы начали спешно покидать фабрику. Подняв свое усталое тело с бочки, я побрел в хвосте толпы. Моя цель заметно возвышалась над своими земляками, облегчая мою задачу преследования, хотя я и так справился бы. Толпа двигалась в южном направлении, втекая в кабак с незнакомыми киренскими письменами. Я уселся снаружи и скрутил сигарету. Несколько минут ушло на перекур. Я затушил окурок и вошел внутрь.

Заведение было, как и у всех еретиков: широкий и тусклый зал, заставленный рядами длинных деревянных столов. Грубые, неуслужливые половые подавали чашки горького зеленого кисваса каждому, у кого в кармане водились монеты. Я уселся на стул у задней стены, понимая, что я здесь единственный некиренец, однако меня это мало тревожило. Ко мне подошел половой с плоским, будто сплющенным дубовой доской лицом, и я заказал порцию популярного среди еретиков напитка. Его принесли на удивление быстро, и, потягивая из чаши, я принялся разглядывать публику.

Мой киренец сидел в одиночестве, что не удивило меня. Он был словно отмечен пороком такого сорта, который люди обычно чувствуют на расстоянии. Его сослуживцы, конечно, не объяснили бы это такими словами. Они предпочли бы назвать его странным или замкнутым, сказали бы, что у него гнилые зубы и он никогда не моется, но под этим они все равно понимали бы что-то ненормальное в этом человеке, нечто такое, что можно почувствовать, но нельзя назвать. По-настоящему опасные люди научились скрывать свои пороки в окружающем их море банальной безнравственности. Этот же экземпляр не отличался умом, необходимым для таких дел, а потому одиноко сидел за длинным столом, скучная фигура среди развеселых компаний работяг.

Он делал вид, будто не замечает меня, хотя быстрота, с которой он глотал свой напиток, опровергала его спокойствие. По правде сказать, его хладнокровие впечатлило меня. Удивительно, что ему вообще хватило мозгов следовать привычному распорядку занятий после трудовой смены. Я проверил, на месте ли опасная бритва, которую носил в своей сумке. Как оружие, лезвие было бы малопригодно, но вполне подошло бы для дела, которое я задумал. Я махнул киренцу рукой. Он побледнел и отвел взгляд.

Пришло время действовать. Я допил остатки кисваса, скорчив гримасу от кислого вкуса, и вышел из-за стола, чтобы присоединиться к намеченной жертве. Как только киренец догадался о моих намерениях, его губы скривились, взгляд уткнулся в чашку. Люди из его окружения тревожно уставились на меня, неприязнь к земляку уступила инстинктивной ненависти людей одного цвета к чужаку другого оттенка кожи. Я обезоружил их широкой улыбкой, глуповатым смешком и притворным похмельем.

— Кисвас, хао чи! Кисвас, хорошо, — промычал я и погладил живот.

Подозрения толпы рассеялись, люди заулыбались мне, довольные тем, что белый человек выставляет себя на посмешище. Они что-то отвечали мне, но слишком быстро, чтобы я смог разобрать слова.

Моя жертва не разделяла всеобщего веселья и пока не разгадала моей уловки. Я плюхнулся на лавку, заняв место напротив киренца, и повторил свою мантру:

— Кисвас, хао чи! — Растянув губы в тупую улыбку, я продолжал: — Ну рен — маленькая девочка — хао чи ма? — Отчаяние заструилось ручейком пота по его желтоватой коже. Я заговорил громче: — Кисвас, хао чи! Ну рен, хао хао чи!