Оставаясь незамеченным, занял очень удобную для стрельбы позицию. Пути отхода позволяли ему беспрепятственно и скрытно уйти от любого преследования. Кузнецов считал себя мастером ночной стрельбы. Двухлетняя практика в Афганистане давала на то полное право. Офицер прикрутил глушитель к стволу, дослал патрон в патронник, поставил флажок предохранителя на автоматическую стрельбу и стал ждать.

«Прапор» появился именно оттуда, откуда его и ожидал Михаил. Бандит чувствовал себя вольготно и не пользовался охраной. Во-первых, не те ещё были времена, а во-вторых, это бы его не спасло в данном случае. Разве что трупов было бы больше.

Кузнецов привычно вскинул пистолет, поймал в прорезь прицела вначале мушку, потом целик, выровнял их в свете уличного освещения, затем свёл с тёмной фигурой и сделал короткую очередь. Пистолет фыркнул несколько раз. Ноги у «Прапора» резко подогнулись, как будто он хотел быстро присесть. Это у него получилось, а вот встать уже нет. Тело завалилось на спину и замерло. Михаил, хладнокровно подсветил фонариком и собрал гильзы. Затем надвинул чёрную шапочку на глаза, поднял высокий воротник бушлата, осмотрелся вокруг и, не заметив ничего подозрительного, подошёл к трупу. Контрольного выстрела не требовалось. Кузнецов стянул перчатки с рук и брезгливо бросил их в лицо убитого. Развернулся и быстро зашагал заранее намеченным путём прочь. Его не покидало чувство омерзения, но угрызений совести не было. Совсем.

На следующий вечер весь батальон сидел перед телевизором для обязательного просмотра местных и центральных новостей. Передача началась с сообщения об убийстве криминального авторитета по кличке «Прапор». Следователь по особо важным делам, не скрывая радости, вещал: «Убийство носит явно заказной характер. Действовал высокопрофессиональный киллер – все пули легли очень кучно в область сердца. Скорее всего, не местный. Предположительно был использован пистолет Макарова».

Услышав это, один из бойцов радостно вскочил и торжествующе посмотрел на начальника штаба. Тот, не меняя равнодушного выражения лица, подмигнул в ответ. Радостное выражение лица солдата сменилось удивлением.

Преступление осталось нераскрытым. Впрочем, как сотни и тысячи других, совершавшихся в те времена на территории новой России.

Круговерть времени продолжала затягивать в свою воронку дни и часы, события и даже чувства, отбрасывая их в глубины прошлого. Уехали по замене одни офицеры, на их место прибыли другие. Вместе с Гербичем пополнили ряды командиров групп Саша Загнойко, ставший мне надёжным другом, и Миша Сергеев, с которым я был дружен ещё в училище. Лейтенант Загнойко хотя и был выпускником киевского военного училища, но по духу он был совсем иной. Даже бытовала шутка о том, что надо Зогнойко выдать почетный диплом выпускника 9-й роты РВВДКУ. Сергей Лукьянов пополнил ряды штабистов. Тогда же приехал Витя Юшкин, который был определен в соответствии с дипломом в роту спецвооружения командиром группы. Примерно в это же время прибыл прапорщик Горшанов, и его усилиями в части был создан духовой оркестр. На весенней проверке 1982 года они довольно бодро выдували несколько военных маршей и гимн СССР. Обновился и начальник медицинской службы. На эту должность прибыл капитан Бабинец. Уехал старший лейтенант Талалакин. Впоследствии он сделал хорошую карьеру, получил генеральское звание. Погиб нелепо в Москве. Прямо на переходе его сбила машина.

Сравнивать, кто из нас лучше или хуже, некорректно, мы просто были разные. Киевляне – хорошие службисты, на них держалась дисциплина. Рязанцы – разгильдяи в повседневной службе, но в деле задачу свою исполняли наилучшим образом. Майор Федырко полностью оправдал свою кировоградскую репутацию, и даже более того. Ему тут же дали точное прозвище «Федерико Аморалес». Я до сих пор не могу понять, за что он меня невзлюбил. Дисциплинарных «залётов» ни у меня, ни у моих подчинённых не было, а все учения я проходил на «отлично». Казалось, был достоин полного игнорирования с его стороны, ан нет – издёвки сыпались на меня при каждой встрече. Я протестовал, как мог, а мог я только смотреть ему прямо в глаза, не отводя взгляда.

Письмо с войны

Здравствуй, Андрюха.

Как я рад был, приехав на новое место в Кандагар. Тут же получил два письма, одно от тебя, второе из дому от мамы. Место тут чудное, много нашего брата, коллектив, на первый взгляд, хороший, дальше посмотрим. Ротные все молодые, в этом году «лестница» как никогда. Так что Анвар Хамзин стал ротным. Место «хлебное» – куда ни плюнь, везде есть работа. Завтра принимаю роту. Через пару дней в поля – время быстро пролетит. До августа провоюю и вперёд, к тебе, чуть позже я уточню срок этого мероприятия.

Побывал у Людки Широковой, через полтора месяца они уезжают в Союз. Латаев где- то на подходе. Стряпчев (офицер связи в ЗабВО. – От авт.) из Лагодех приехал – едет в Джелалабад. Рудой тут «оператором» (в оперативно-разведывательном отделе. – Прим. авт.) работает. Из ЗабВО народ валит валом. Карнач там же где-то. Вот такие дела, Андрюха.

Пиши скорее, Саня.

Однажды, в конце сентября – начале октября, глубокой ночью сработал сигнал «боевая тревога». Всего в ВС существуют четыре вида боевой готовности: постоянная, повышенная, военная опасность и полная. Для частей спецназа ГРУ третьей – «военная опасность» – не существовало. Иными словами, когда все армейские соединения работали по расчету «военной опасности», для бригады уже начиналась война со всеми вытекающими последствиями, вплоть до боевых действий или отправки разведгрупп первой очереди в тыл потенциального противника.

Я жил на втором этаже в четвёртом, ближнем к части подъезде, и поэтому батальонный посыльный всегда начинал с моей квартиры. Вследствие этого в батальон я всегда прибегал первым, следующим, как правило, был комбат – он жил на пятом этаже. На этот раз посыльный был не в себе. С выпученными глазами он сообщил, что сработало табло «боевая тревога». Это могло означать только одно – начинаются боевые действия. Реальные. Во время отработки занятий и прочих срочных сборах части срабатывал сигнал «учебная тревога». Поцеловав на прощание жену, я через мгновение уже мчался в расположение батальона. Со мной вместе бежали несколько офицеров, в частности Коля Пархоменко, живший со мной на одной лестничной площадке. Лица у всех были сосредоточены и серьёзны. Даже учитывая наш образ жизни, направленный именно на то, что сейчас происходило, на душе было жутковато.

К моему удивлению, бойцы, перекрыв все нормативы, со всем военным скарбом находились уже вне казармы. Окна были плотно завешаны светомаскировкой. Тем не менее я вбежал внутрь. Там, как раненый зверь, ревел и подгонял пинками отстающих солдат рядовой Нечухаев. «Вы что, суки, спите на ходу. Война началась!» – это были самые мягкие и вежливые слова из его лексикона на тот момент. Около года назад он был разжалован из сержантов в рядовые за мордобой. Это было ещё до моего прибытия в часть. Поговаривали, что Нечухаев просто стал крайним, хотя дедовщина в бригаде была, и очень жестокая. Но именно он, а не действующие старшины и сержанты, принял на себя командование батальоном в критический момент.