Сами увесистые дела. Материальное выражение особой, чекистской власти. Обычные, по два, три тома. Большие — восемь, десять томов. Гигантские, где томов десятки. Инструкция ограничивала их толщину, не больше трехсот страниц в томе, и тома вынужденно плодились, заполняя полки.

Архивное хранилище было главным местом их службы. Ее скрытой преисподней, где содержатся заклейменные, рассортированные грешники. Именно извлеченные оттуда оперативные дела давали Шершневу стопроцентную уверенность в собственной правоте.

Он особенно ясно ощутил это, когда читал дело давешнего полевого командира, прятавшегося где-то в горах, окружившего себя ореолом самотканой легенды о прирожденном воине, борце за независимость. А ведь еще не так давно он был председателем колхоза и проходил по делу групповой оперативной разработки: спекуляции, продажа урожая налево, незаконное приобретение валюты. Обо всем этом доносил агент в правлении колхоза. Антигосударственные высказывания. Брат арестован за мошенничество. Отец умер в казахстанской ссылке.

Оперативное дело было начато, когда Шершнев еще учился в школе и только мечтал о службе. И этот факт как бы дополнительно удостоверял данные Шершневу уставные права. А собственно материалы дела, собранные другими, уже, может быть, ушедшими в отставку офицерами, оформленные, подшитые, пронумерованные, — заведомо предопределяли их с объектом роли. Там, в деле, внимательный Шершнев и нашел неприметную зацепку, позволившую завербовать человека, которому предстояло передать объекту четки; всего одна неприметная строчка в давнем агентурном донесении превратилась в успешную операцию.

Поэтому Шершнев и любил работать с оперативными делами. Но такого, как сегодня, он еще не видел.

Двадцать четыре тома. Его личный рекорд.

Но сами тома Шершневу не дали. Лишь довольно разрозненные скопированные выдержки. В сущности, в распоряжении Шершнева были только начало и конец огромного дела. Он понимал, что не получил бы и этого, — но ему предстояло со стопроцентной вероятностью опознать объекта, который мог неоднократно сменить внешность, профессионально замаскироваться; компьютерные реконструкции его возможного внешнего вида твердой гарантии опознания не давали.

Когда ему сказали, кто будет объектом на этот раз, он сразу предположил, что в документах будет много пропусков, зачерненных названий специзделий и спецзаводов. Шершнев сам всегда считал эти меры внутренней конспирации необходимыми, даже указывал архивистам на их небрежности.

Но здесь Шершнев впервые почувствовал смутный холодок беспокойства. Ему выделили слишком мало времени на подготовку, знакомство с обстановкой на месте, его настойчиво подгоняли.

И обкромсанное дело объекта добавляло неуверенности: все ли будет учтено, все ли пойдет как нужно?

Шершнев понимал, что наступил его звездный час, отложенный предыдущим успехом. Он не испытывал сомнений в праве начальства отдать приказ, в справедливости этого приказа и своей готовности его выполнить.

Но где-то в дальнем уголке сознания скрывалось желание, чтобы приказ был отдан кому-то другому. Это был тихий голос профессионального суеверия. Слишком уж прямо сочетались, сходились его давняя операция и новое задание.

В деле не было ни слова о том, чем конкретно занимался ученый-химик, беглый руководитель секретной лаборатории. Но Шершнев, естественно, догадывался, откуда взялся препарат, которым смазали четки. И это впервые в карьере создавало странную, излишнюю, ненужную близость между ним и объектом.

Шершнев потер виски. В памяти возник вчерашний день. Убитый понарошку сын. Обратная дорога, молчание Максима. Шутки и смех его друзей. Пионерский лагерь, близнец того, что остался в кавказских предгорьях. Длинный грузовой состав с морскими контейнерами, который они пропускали на переезде.

Это все чушь, сказал он себе. Тот морок, те лживые опасения, мнимые знаки, которые возникают, когда предстоит по-настоящему важное дело. Надо просто не замечать их. Пройти насквозь. Собраться. Он поговорит с Максимом, когда вернется. Сейчас уже нет времени. Шершнев не любил откладывать такие дела до возвращения; считал, что позади не должно оставаться заусенцев, но теперь отменил свое же собственное внутреннее правило.

Он выдохнул, задержал дыхание. Подождал тридцать секунд. Проморгался. И снова открыл папку. Что ж, он будет работать с тем что есть. Попытается заглянуть в провал, в пустоту.

Шершнев никогда не верил, что о человеке можно что-то понять по его детству и юности. Тот же полевой командир, появившийся на свет в глинобитной хибаре ссыльного посреди степи, возвратившийся вместе со своим народом, получившим прощение, в горы, которых он не видел от рождения, окончивший институт, ставший председателем колхоза, — разве мог даже он сам предположить накануне девяносто первого года, кем станет через несколько лет, сколько солдат будет на счету его отряда, при каких обстоятельствах пересечется его судьба с судьбой Шершнева?

Однако теперь, имея лишь начало и конец чужой жизни, Шершнев чувствовал некий новый для себя азарт.

Шершнев отцепил скрепку, поднес ближе к свету фотографию, прилагавшуюся к анкете, которую объект заполнял при поступлении на спецфакультет.

Калитин не взял в новую жизнь ни одной фотокарточки из старой. Он летел-то якобы в командировку на четыре дня. И собрал соответствующий багаж — на случай таможенного досмотра при вылете. Четыре рубашки, брюки, пальто, пара обуви — очевидный набор командировочного. Деньги он спрятал под подкладку чемодана. В несессер лег боевой контейнер с Дебютантом: в спеццеху его сделали в виде флакона мужской туалетной воды, популярной в то время.

Потом Калитин понял, что мог вывезти хоть фотографии, хоть домашнюю обстановку, хоть коробку с секретными документами. Его свеженький загранпаспорт наверняка имел сторожевую метку в системе пограничного контроля. А раззявы-таможенники даже не посмотрели, что он везет.

Еще несколько лет назад Калитина вообще не выпустили бы за границу. Не выдали бы паспорт. Обратись он с такой просьбой — сочли бы сумасшедшим, отстранили от должности, сообщили по инстанциям, начали расследование. Да что там — в прежнее время даже его дальних родственников под благовидным предлогом «отводили» от заграничных поездок.

Теперь же все мускулы государства были расслаблены, словно у мертвого пса, одного из калитинских подопытных экземпляров. Беглец прошел незаметно между распахнутых челюстей. Впрочем, это был краткий миг слабости; очень скоро челюсти вновь сомкнулись.

Взятые с собой вещи Калитин до этого носил от случая к случаю: заседание партийного бюро, делегация проверяющих в высоких чинах. Брюки были узки, рукава пиджака длинны, рубашки тесны. Все это Калитин покупал сам, уже после смерти жены. Жена видела его интуитивно точно, не ошибалась ни с мерками, ни с фасоном, а он сам будто не умел ощутить свое тело, не имел простой зрительной сметки, тайного знака гармонии в отношениях с миром предметов.