— Ой, да ну, — скривился он, — суеверия все это.

— А может, и нет. Откуда ты знаешь?

— Вот и посмотрим, кто из нас окажется прав — я или она… — кивнул Володька в сторо­ну удаляющейся официантки.

Увы, как вскоре выяснилось, права оказалась официантка.

От кафе до мастерской Смертолюбовой было рукой подать — лишь дорогу перейти. Но я, чтоб оторваться от предполагаемого «хвоста», отправилась в обход, или, как говорит в таких случаях мой дедушка капитан Кэп, в Крым через Нарым (гляньте на карту, где Крым и где Нарым).

Я быстренько вскочила в троллик, потом пе­рескочила на маршрутку, затем нырнула в мет­ро… Короче, меняя виды транспорта как перчат­ки, я колесила по городу взад-вперед и задом на­перед и даже в пригород на электричке заехала, а после еще петляла на своих двоих по всяким улочкам-переулочкам.

Время тоже, естественно, на месте не стояло.

Бац! — и дня как не бывало.

Когда окончательно стемнело и в Москве за­жглось все, что только могло зажечься, я решила, что наверняка уж оторвалась от «хвоста» (если он, конечно, был). Вернувшись к кафе, я пере­шла дорогу, вошла в смертолюбовский подъезд и на полудохлом лифте поднялась на самый верх­ний этаж, где и располагалась мастерская.

Открыла дверь. Вошла. Закрыла. И — прифигела.

Нет, по сути-то, это была обычная квартирка со всеми удобствами: тубзиком, ванной, кухней и прочими благами цивилизации. Но это по сути. А не по сути — я таких чернушных квартир в жизни никогда не видала. Прикиньте, все здесь было черного цвета: стены, потолок, мебель, шторы на окнах… даже холодильник — и тот был черный, не говоря уж об унитазе и ванне. Но это еще цветочки… Кстати, о цветочках. Хоть Воро­бей и сказал, что цветов у Смертолюбовой нет, один цветок все же имелся. Он рос в черном оршке на черном подоконнике и тоже весь был черный с черными колючками на длинных чер­ных стеблях.

Так вот, о цветочках, вернее, теперь уже о ягодках. Все стены большущей комнаты-мастер­ской — почти что зала — были увешаны карти­нами, названия которых говорили сами за себя: «Утопленница», «Покойница», «Самоубийца»… Кладбищ на картинах тоже хватало, но мое вни­мание привлекло лишь одно, где между крестами и надгробиями плавали рыбки. Картина называ­лась «Подводное кладбище». Но дело даже не в этом. А в том, что на одном из надгробий было крупно написано: «МУХИНА». Хм… С одной стороны, моя фамилия, конечно, довольно рас­пространенная, а с другой… В общем, странно.

И еще одну странность я обнаружила. В шка­фу. Там в ряд висели разные платьица ярких рас­цветок, которые вполне подошли бы молодень­кой женщине, но уж никак не старухе Смерто-любовой. Зачем они ей?..

А еще в мастерской находилась черная закры­тая дверь. Я подергала ручку. Фига! Дверь на замке.

Сунула я свой любопытный нос и в смертолюбовскую аудиотеку, где сплошь были диски и кас­сеты с записью похоронных маршей разных стран и народов. Ну и заодно уж — нарушая Володькину инструкцию не врубать телик — врубила телик, убавив звук до минимума, и просмотрела на ско­рости смертолюбовские видеокассетки.

На всех кассетах было одно и то же. Смерто-любова, вся в черном, давала интервью на фоне всевозможных кладбищ. И говорила она об од­ном и том же. О смерти:

— Смерть — это самое прекрасное, что есть на свете. В смерти есть что-то величественное. Когда я была маленькой, я всегда просила мамочку, чтоб она водила меня гулять на кладбища…

— А вы не боитесь мертвых? — интересовался корреспондент.

— А чего их бояться? — отвечала Смертолю-бова. — Они же мертвые. Бояться надо живых…

Ну и так далее.

Одним словом, отстойная мастерская, отстой­ные картины, отстойное аудио, отстойное видео, и даже воздух здесь был какой-то отстойный, точнее — застойный. Блин! Неужели мне придет­ся тут париться неизвестно сколько?..

Короче, я решила лечь спать, потому что часы уже оттикали и оттакали полночь с копейками. Постель, как вы сами понимаете, была черная — черный пододеяльник, черная простыня и черная подушка. Но не на пол же мне было ложиться, тем более что и пол тоже черный.

И я легла на черную кровать и приготовилась уснуть. Но не тут-то было. Не успела я выклю­чить свет, как на душе у меня заскребла кошка… нет, даже не кошка, а львица своей львиной ла­пой. Мне было грустно и одновременно еще гру­стнее. Прежде всего я грустила, конечно же, о Гафчульке. Причем грустила по-черному. Обыч­но-то моя грустность светло-зелененькая в золотистую крапинку, она так красиво переливается в душе, когда я грущу. А тут был сплошной чер­няк, что не удивительно, ведь кругом черным-черно и сама я лежала на черной простыне под черным одеялом. Но я-то хоть на кровати лежа­ла, а бедный Гафка лежал на дне Москвы-реки. Я подумала, не всплакнуть ли мне по этому по­воду, но носового платка под рукой не оказа­лось, я и передумала.

В общем, на душе у меня скребла львица, а в голове стройными рядами, как на параде, мар­шировали мысли. Куда делся из компа файл со сном №13? Кто «подарил» мне на день рождения гроб? Был ли на самом деле отравлен шоколад­ный торт? Почему на картине «Подводное клад­бище» на одном из надгробий написано: «МУ­ХИНА»?.. Ну и самая главная мысль, которая вышагивала впереди всех остальных: кто хочет меня убить?

Володькину версию о меркурианах я, поду­мав, все-таки отмела. Какие еще на фиг меркуриане?

Не-е-т, это стопудово земные заморочки. А может, вовсе и нет никаких заморочек, про­должала думать я, а просто с гробом вышло ка­кое-то недоразумение, торт вовсе и не был от­равлен (мог же Гафч сам скоропостижно скон­чаться?), и файлик с моим сном вовсе никуда не подевался, а элементарно исчез из-за сбоя в про­грамме… Скорее всего, так оно и есть — что ни­чего здесь нет. А я, как дурочка с переулочка, ле­жу в черной чужой квартире на черной чужой кровати. И все из-за Воробья и его меркуриан.

Кстати говоря, есть такая теория, что некото­рые люди, одержимые какой-нибудь идеей, спо­собны заразить этой идеей окружающих. Как гриппом. Таких людей называют, кажется, кон­дукторами… ой, нет, индукторами. Вот и Володька, похоже, заразил меня своими меркурианами.

Короче, завтра же возвращаюсь домой.

Приняв это решение, я сразу провалилась в сон, густой и толстый.

Но ненадолго. Проснулась я от капанья. Кап-кап… капало где-то непонятно где. Кран, что ли, в ванной или на кухне неплотно закрыт? Я вста­ла и босиком прошлепала на кухню, а затем в ванную. Нигде из кранов не капало. Между тем явственно слышалось — кап-кап… Я вернулась в комнату. Капание стало громче. Я пошла на звук, и в первую секунду мне показалось, что я подхожу к зеркалу, потому что я увидела свое от­ражение.

Но во вторую секунду я поняла, что это ника­кое не отражение, а — изображение. Картина, на. которой была изображена… я. В полный рост.