Что ж, если так, то пожалуйста…

Оден не спешит.

Подбородок. Губы. Нос. Линия бровей. Ресницы трогает осторожно, кажется, боится причинить мне вред. Гладит волосы, внимательно ощупывает уши, наверное, пытаясь определить, сколько же во мне чужой крови. Хмурится. Переключает внимание на шею… А вот под рубашку лезть не стоит.

— И как? — Я перехватываю его руку и отвожу в сторону.

— Не складывается.

Для этого опыт нужен. Наверное. Я плохо представляю, что такое слепота, пожалуй, это страшно. Но… пусть я буду девушкой без лица, чем той, чей вид вызывает отвращение.

— Ты высокая. Для человека.

Кровь такая… мешаная.

Мама была выше папы на полторы головы. Он носил ботинки на толстой подошве, а она никогда не делала высоких причесок. Наверное, над ними смеялись, даже скорее всего смеялись, но мне эта их разница казалась чем-то естественным.

— Я сказать плохо?

— Нет.

Не его вина, что однажды началась война. И что докатилась она до побережья, до маленького городка, где соседи знали друг друга и потому двери домов никогда не закрывались. И сами эти дома были нарядными, как игрушки, особенно по весне, когда распускались гиацинты — белые, лиловые, красные и нежно-золотистые, сорта «Шампань». Потом наступало время нарциссов… тюльпанов… фрезий, роз и высоких ирисов, чьи восковые лепестки найо Барру добавляла в отбеливающие кремы, в ароматные воды и, кажется, даже в варенье.

Ей просто нравились ирисы.

В лагере она рисовала их на песке и горько плакала, когда кто-то наступал на рисунок. Найо Барру была слишком стара, чтобы выдержать долго, умерла в первый же месяц, так и не сумев поверить в реальность происходящего. А может, и к лучшему, что умерла… в первый месяц — не так страшно было.

— Завтра на рассвете уходим.

Уж лучше говорить о будущем, чем о прошлом.

И Оден, к счастью, не стал приставать с вопросами. Он развернулся и пошел по собственному следу, двигаясь куда как уверенней. Вот и молодец. Пусть тренируется.

Я себя тоже займу.

Выкину проклятые ирисы из головы… а они все не уходили и не уходили. Палисадники. Домашний виноград, который зрел долго, но, вызревая, становился сладким до невозможности. И отец срезал его целыми гроздьями, складывая в дубовые бочки.

Их мыли за неделю до сбора, и я ненавидела эту работу, вечно потом руки в занозах были.

Вино делали все, не на продажу, но принято было; в каждом дворе — свой маленький секрет, который делает вино особым. И я еще помню терпкую сладость муската, цвет его янтарный, золотой…

…убей его, и станет легче.

Лес знал, когда вступить в беседу. Но он неправ: не станет. Я знаю, мне пришлось убить, пусть не пса, но… какая разница? Чужая смерть, как дурман-трава, дает лишь временное облегчение, а потом только хуже.

— Оден, не уходи далеко, — попросила я.

Он добрался до бочага и, сев на краю, трогал воду. Она же радовалась знакомству и спешила играть, подсовывая ему то листья, то пучки травы, то ряску.

И одежду его почистила: намокнув, лохмотья стали почти неподъемными. Я бросила их на ветку: до утра, если повезет, высохнут.

— Там птица. — Нырять Оден не стал. Все-таки на редкость благоразумный у меня спутник. — Прилетела. Убил.

Ворон, и крупный, тоже удача. Мясо, конечно, будет жестким и с душком… пожалуй, его имеет смысл подкоптить слегка. И часть зайца тоже. Остальное сварим.

Плохо, что соль почти закончилась и котелок один, зато, как я и предполагала, чистый. Наполнить водой, поставить на огонь, подбросить пару сухих веток и заняться орехами.

Оден, обойдя поляну по кругу, — чем дальше, тем свободнее он себя чувствовал, — вернулся к гнезду.

— Что помочь?

— Ничего.

Я не гордая, я мыслю здраво: в нынешнем состоянии он бесполезен. Хотя…

— Травы для тебя одинаково пахнут или по-разному?

Подумал и вполне уверенно ответил:

— Разные.

Тогда польза будет. Я развязала узел, в который собирала травы:

— Надо разобрать. Сможешь?

Откажется? Сочтет предложение унижающим род и кровь? Но нет, Оден осторожно разворошил зеленую гору — побеги белокрестника я благоразумно положила отдельно — и вытащил тонкий стебелек.

— Это?

— Ромашка. Хорошо успокаивает. И воспаление снимает. Вообще очень полезная трава, запах у нее резкий, характерный. Зачем тебе?

Псам не нужны травы, у них живое железо есть. У альвов — сок лозы. И только полукровкам да людям приходится использовать то, чем мир богат.

— Интересно. Много всего. Хочу знать. — Он прикусил губу, пытаясь облечь мысли в слова. — Говорить. Отвык. Слушать. Голос. Нравится.

То есть Одену уже давно не случалось разговаривать, и голос мой ему приятен.

— Это мята. — Я занялась мучными орехами. Кожуру их следовало снимать аккуратно, стараясь не повредить розовую рыхлую мякоть. — Она приятно пахнет.

Оден фыркнул и поморщился, с его точки зрения, запах мяты определенно не был приятным.

— Хороша при тошноте, например, если беременность тяжелая… — Ну это ему тоже как-то не грозит. — Еще при сердечных болях. Или когда десны гноиться начинают. Но тогда ее с дубовой корой и липой смешивать надо… Нет, это медвяник, хотя и очень похож.

— Помню. Чай. Вкусный.

Медвяник он нюхал долго, жмурился, возможно вспоминая тот самый вкусный чай.

— Ее для глаз заварю… Котовник.

Котовник Оден брезгливо, двумя пальцами откладывает в сторону, подальше от себя. Понимаю: котовник воняет куда сильнее мяты, и сомнительно, чтобы кошачья травка собаке по вкусу пришлась бы.

Закипает вода. Обдав ворона кипятком, я на несколько минут закапываю тушку в листья — пусть дойдет. Был бы теплым, и без кипятка обошлась бы. Не люблю ощипывать птицу…

…мама покупала кур в мясной лавке, что стояла на перекрестке. И я ходила с ней, училась выбирать по запаху, по виду, отличать корейку от грудинки и вырезки. Найо Лангам был неизменно любезен… он до последнего оставался любезным, даже когда явился в наш дом с зеленой повязкой на рукаве.

Ничего личного.

Предписание.

— Ты молчишь. Что?

— Ничего.

Просто воспоминания.

— Война? Была?

Была. Пришла и осталась. И все вдруг стало другим, особенно люди.

— Кто погиб? — Оден был настойчив, даже назойлив настолько, что мне захотелось его ударить. Какое ему дело, кто у меня погиб? Но я заставила себя вернуться к работе.