Ничто не вызывает столько споров, как прошлое, тусклые отсветы которого лениво играют на стенах современной действительности. По вопросу о природе советского общественного строя в сталинскую эпоху ведутся оживленные дискуссии на страницах отечественных научных журналов. Несомненно, дебаты современных российских историков являются своего рода повторением многолетних споров в западной историографии — представителями так называемых «тоталитаристского» и «ревизионистского» направлений. Несмотря на то что в западной исторической науке борьба «тоталитарного льва с ревизионистским единорогом» в основном уже завершилась и исследователи переходят к иным оценкам советской действительности, отечественные специалисты, напротив, продолжают яростно «ломать копья», обсуждая эти проблемы.

Существует несколько вопросов, которые сегодня вызывают принципиальные разногласия между отечественными приверженцами обеих научных концепций. Прежде всего это общая оценка изменений, происходящих в сталинском СССР. Если сторонники тоталитарной модели видят в советском эксперименте некое отступление от поступательного хода российской истории и формирование особого политического режима, рисуемого ими в черных тонах, то их оппоненты, напротив, объясняют происходившие в Советском Союзе трагические события особенностями российской модернизации. Другим судьбоносным в логике данного спора вопросом является проблема соотношения государства и общества как факторов российского исторического процесса. В этом отношении «тоталитаристов» в какой-то мере следует считать последователями школы русских ис-ториков-государственников. По их версии именно могучее и вездесущее тоталитарное государство определяло ход всех происходивших в стране изменений. Историки на другом полюсе, напротив, пытаются доказать слабость центральной власти в Советском Союзе. Отсутствие подготовленных кадров управленцев, коррумпированность партийной и советской номенклатуры, по мнению этой группы исследователей, порождали постоянный хаос в управлении государством, которое по этой причине было способно только безвольно откликаться на политические колебания тех или иных общественных сил. Наконец, исключительно важным в концептуальных построениях обоих направлений представляется вопрос о причинах репрессивной политики советского государства. Согласно «тоталитарному» концепту террор был инициирован политическим руководством страны в целях сохранения собственной власти и мобилизации людских ресурсов для «строительства социализма» и подготовки к войне. Оппоненты, как правило, объясняют феномен советских репрессий или заинтересованностью в них отдельных социальных слоев населения, или борьбой за власть между центральными и региональными элитами советского государства. Две эти противоположные точки зрения, каждая из которых представляет своеобразный набор аксиом, весьма поляризуют научное сообщество, разворачивая исследователей точно стрелку компаса лицом к одному из двух заранее известных ответов. Сам по себе спор «ревизионистов» и «тоталитаристов» являет собой очередной эпистемологический тупик. Вместе с тем он акцентирует внимание исследователей на изучении форм и механизмов коммуникации власти и общества в сталинском СССР. А это уже интересная и важная научная задача.

Настоящая глава посвящена одному из аспектов диалога государства и общества — восприятию идеологических концептов власти в массовом сознании советского крестьянства. Мы попытаемся выяснить, во-первых, структуру идеологических концептов, используемых властью в процессе политического манипулирования, оставляя при этом за рамками изучения механизмы и техники их внедрения в массы (что, по сути, является сюжетом, требующим отдельного рассмотрения), и, во-вторых, основные модели восприятия и использования этих концептов крестьянами.

Следует учитывать, что сама агитация являлась целенаправленной системой мер идеологического воздействия с целью получения от ее конечных адресатов определенной реакции. От характера этой реакции зависела оценка успешности (безуспешности) действий агитаторского корпуса и властных инстанций, занимающихся этой работой. Поэтому, говоря о восприятии политической агитации ее референтами, мы учитывали то обстоятельство, что представители власти на местах приложили немало усилий для фиксации именно такого — «позитивного» — результата своей деятельности. В архивах сохранилось огромное количество всевозможных резолюций различных собраний, поддерживающих основные акции советского правительства. Несомненно, что в оценках, звучавших в этих документах, присутствовал официозный налет, однако игнорировать их мы тоже не можем. С другой стороны, сохранилось немало информации, когда содержание пропаганды крестьянами отвергалось, воспринималось как явная ложь и надувательство. Кроме того, крестьяне могли запросто использовать язык советской политической агитации в своих целях, например для более убедительного обращения к власти. В силу этого в настоящей части работы мы будем рассматривать характер восприятия пропагандистских концептов крестьянами Севера по трем основным линиям: принятие, отвержение и опосредованное использование.

Проблемы взаимоотношений власти и общества в 1930-е годы также становились предметом анализа и в региональной историографии. Пожалуй, первым, кто обратился к этой тематике, был архангельский историк В. И. Коротаев[108]. Согласно Коротаеву до революции российское общество жило не по правовым нормам, а по обычаю, освященному пониманием природы власти как сакральной. После Октября одна религия сменилась другой, народ же, продолжая опираться на установки традиционного правосознания, продолжал верить в верховную власть. «Судя по всему, — писал В. И. Коротаев, — немалая часть народа в 30-е годы поступилась своей свободой, уповая на милость якобы справедливого, но сурового вождя-диктатора, нередко оправдывая его жестокости и массовые репрессии…»[109] По мысли автора, народ довольствовался утопией большевиков, поддерживающей веру в «доброго царя» и надежду на «светлое будущее». К совершенно иным выводам пришел в своей книге другой архангельский историк, С. И. Шубин[110]. По его мнению, «на смену власти идеалов на рубеже 20-х — 30-х годов приходила власть страха и пайка»[111]. Благодаря пайковой системе и различным привилегиям центральной власти удалось разделить общество. Выделив таким путем из основной массы народа касту управленцев, И. В. Сталин и политическое руководство СССР умело использовали в своих целях недовольство сложившимся положением трудящихся масс и порою по-макиавеллистски, лукаво возмущаясь злоупотреблениями местного чиновничества, обрушивали на него всю тяжесть «молота репрессий». Этим «Кремль» решал сразу две политические задачи: с помощью нагнетания страха держал «в узде» региональные элиты и поднимал свой престиж в глазах широких масс населения. Так, коварно используя римский принцип divide et impera в своей внутренней политике, И. В. Сталин и его соратники обеспечивали стабильность своей власти в стране. Однако в обеих концепциях обществу отводится пассивная роль в политической истории 1930-х годов. Оно или принимает утопию большевизма, или покорно поддерживает репрессии, обрушившиеся на зарвавшихся бюрократов. Взгляд с другого полюса общественной жизни 1930-х годов был представлен в упоминавшейся ранее кандидатской диссертации М. В. Левковой, посвященной социальному протесту северного крестьянства[112]. Под последним М. В. Левкова понимает, по сути, любую негативную реакцию крестьян на действия власти. В своей работе она показала, что в 1930-е годы народ (крестьяне) вовсе не безмолвствовал, просто в это время в связи с жесткой репрессивной политикой государства изменяется соотношение форм протестной активности крестьянства. По мнению Левковой, от активного выражения своего недовольства (нападения на представителей власти и местных активистов, антисоветская агитация и т. д.), преобладавшего в начале 1930-х годов, с середины десятилетия крестьяне переходят к менее радикальным и даже в отдельных случаях поощряемым властью пассивным формам (жалобы, уклонение от выполнения повинностей, захваты земли и т. д.). Однако несмотря на эти безусловно ценные наблюдения в работе М. В. Левковой присутствует социологическая механистичность, сводящая всю сложную реальность отношений крестьянства и власти к бихевиористской схеме: стимул —» реакция. В русле такого ведения за рамками исследования остаются ответы на вопросы как об осмыслении крестьянами акций власти, понимании и интерпретации ими ее языка, так и о возможном многообразии крестьянской реакции на действия власти. Таким образом, заканчивая рассмотрение этого сюжета в научной литературе, можно констатировать, что тема механизмов коммуникации власти и северного крестьянства еще слабо изучена в современной региональной историографии.