– Так тебе это и не надо. Мальчишки сами будут бегать за тобой, вот увидишь!

Слова Андрея Евгеньевича, как золотые ключики, открывали у нее в душе один замок за другим, и Ольга вдруг почувствовала невероятную свободу – свободу полета! Она выпрямилась и словно вся осветилась изнутри, а Андрей Евгеньевич, которому на секунду вдруг примерещились крылья у нее за спиной, любовался ей с болью в сердце: прощай, моя чужая девочка, прощай!

– А переписываться мы с вами можем? Андрей Евгеньевич?

– Переписываться… Ну, почему бы и нет.

– Пожалуйста, не оставляйте меня совсем, пожалуйста!

– Я сам тебе напишу, адрес я знаю.

– Спасибо!

– А теперь все, иди. И я пойду.

Он встал, и Ляля поднялась тоже.

– Мы больше не увидимся? Никогда?!

– Может быть, когда-нибудь и увидимся. И запомни мои слова: ты – красивая, желанная и… любимая. Хорошо?

– Спасибо вам за все за все! Можно… можно я вас поцелую?

– Нет, нельзя.

– Но почему? В щеку?

– Потому что я захочу большего. Все, иди, девочка, иди! Прощай!

Он повернулся и быстро пошел по аллее. Лялька тоскливо смотрела ему вслед, а когда Андрей скрылся из глаз, повернулась и побрела в другую сторону, уныло пиная ногой сосновую шишку. Потом вдруг вспомнила: «красивая, желанная и любимая», распрямилась и, чувствуя какую-то веселую злость, побежала домой.

Скандал, судя по всему, случился совсем не маленький: Леночки было не видно и не слышно, от бабушки пахло валерьянкой, но она не сказала Оле ни слова. Раздевшись перед сном, она подошла к большому, в рост, зеркалу – и посмотрела на себя другими глазами – глазами Андрея Евгеньевича. «И правда, я вовсе и не толстая! – думала Оля, поворачиваясь в разные стороны. – Вон, и талия есть! И ноги длинные…»

И ноги были длинные, и талия на месте. Высокая грудь, сильные бедра, тонкие запястья и щиколотки, нежная, чуть тронутая загаром кожа, сияющие глаза и слегка вьющиеся волосы: Ляля не узнавала себя, словно этот разговор в парке изменил ее, превратив из лягушки – в царевну, из маленькой нескладной Ляльки – в царственную Ольгу, и тень красавицы-матери проявилась у нее за плечом. Оля усмехнулась, чуть приподняв бровь, и сама поразилась своему сходству с матерью.

– Ну, Са-ашенька! – пропела она, глядя в зеркало, а на следующее утро произвела ревизию бабушкиного шкафа в поисках подходящего платья: в материнские наряды она – при всем сходстве с Тити€ной – все-таки бы не влезла…

И вот теперь она с нежностью смотрела на Андрея Евгеньевича – он приехал, приехал!

– Я так рада вас видеть! Просто ужасно!

– Я тоже. Ты так расцвела…

– Это все вы! Вы меня… расколдовали.

– Как у тебя дела с Сашей?

– А! Никак. Вон, видели – взял и ушел.

– Да он тебя просто ревнует, это очень заметно.

– Не знаю. Никак у нас с ним ничего не получается. Может, я слишком гордая?

– Не думаю.

– Андрей Евгеньевич, а ведь мне уже восемнадцать, вы понимаете?

– Оля, перестань. Мы с тобой не раз это обсуждали.

– Обсуждали… Леночка и вообще. Все равно не понимаю!

Андрей разглядывал ее с мукой: да, расцвела. Теперь Ольга уже все про себя понимала и кокетничала с ним вполне сознательно, но он только качал головой. Ничего хорошего не могло получиться из того, к чему толкало его наивное Олино кокетство, ничего. На прощанье она поцеловала его в щеку, и Хомский на секунду прижал ее к себе сильной рукой.

– Поцелуйте меня, Андрей Евгеньевич! Пожалуйста! Один раз…

Искушение было слишком сильным. Да в самом-то деле! Ей действительно уже восемнадцать!

– Если ты поклянешься, что мы не будем больше это обсуждать и ты не станешь искать со мной встречи.

– Хорошо. Хотя цена слишком высокая…

И он поцеловал эту чертовку – легким нежным поцелуем, едва прикоснувшись губами к ее полуоткрытому рту.

– Это нечестно! Это не считается!

Андрей Евгеньевич еще раз поцеловал – в лоб – возмущенную его коварством Ляльку.

– Прощай! Береги себя…

И, пока ехал обратно, все сокрушался о своей опоздавшей любви: вот скинуть бы хоть десяток лет! Да, было времечко – целовали в темечко, а теперь – в уста – и то ради Христа… Он знал множество всяких поговорок.

Когда Лялька позвала Сорокина на традиционное бахрушинское Рождество, он взял и пришел с девушкой-однокурсницей, красивой татарочкой Диной. У Ляльки был полон дом народу – старые школьные друзья, новые институтские, и она не обратила особого внимания на его красотку, ей было некогда: Сережка Пименов выяснял отношения с кем-то из будущих педагогов, и они валяли друг друга в снегу посреди сада.

В октябре Сашка сам пригласил Ляльку в гости: теперь восемнадцать исполнялось ему. Маленьким он никак не мог понять: почему это Лялька старше, если его день рождения раньше? И где же он-то был все это время? Лялька была, а его – не было?!

Вообще-то Сашка не хотел никаких родственников, но мать сказала:

– Это последний твой день рождения с родней, потом сам будешь устраивать, по-своему. А пока это мой праздник!

– И что, отец тоже придет?!

Отец пришел и подарил ему безумно навороченные часы, страшно дорогие, и Сашка все поглядывал на руку, пока Лялька не заметила и не стала у него спрашивать через каждые пять минут: Саш, а который час? Она опоздала и устроила из своего прихода целый театр: торжественно вошла с огромным букетом, который, правда, вручила Татьяне, а Сашке достался швейцарский нож с множеством всяких штучек, тоже дорогой и навороченный. Потом она потребовала у него копейку выкупа за подарок – нельзя дарить острое! – и поцеловала так, что он даже вспотел. Целый вечер она дразнила его, то кокетничая, то вышучивая, а он пыхтел, потому что чувствовал себя совершенно беззащитным перед ней, такой блистательной и так невероятно похожей на покойную мать. Выйдя покурить на кухню – теперь он курил в открытую, мать ворчала, но терпела – наткнулся на отца. Они впервые оказались вдвоем после его ухода, и оба чувствовали себя неловко.

– Совсем ты стал взрослым! – с грустью произнес отец. – Ненавидишь меня?

Сашка пожал плечами.

– Прости, сынок, что так получилось! Мне очень жаль. Надеюсь, ты не повторишь моих ошибок…

Отец обнял его и ушел, забрав Ляльку с Натальей Петровной – вызвался отвезти их домой. Полночи Сашка не спал – вспоминал Ляльку: на прощанье она так поцеловала его в губы, что он ужасно покраснел и успел заметить, как мать с отцом переглянулись, усмехнувшись. Он прекрасно понял, что это было: Лялька дала понять, что забыла все и готова начать сначала. Позвонить ей завтра? Позвать на свидание? Он представил ее губы и медленный взмах ресниц и чуть не застонал. Сашка хотел ее – еще бы не хотеть, при одном воспоминании у него холодело в груди, но боялся, сам толком не понимая, чего именно боится. Ну, не Ляльки же, в самом деле?! Это был какой-то иррациональный страх, вроде детской боязни темноты, – иррациональный, но сильный.