Он забыл.

– Или это что, такой вариант мальчишника?

Он молчал.

– Прощай!

Ольга уходила от него навсегда, и невидимый поводок, на котором она его держала, растягивался и растягивался, как резиновый.

Оглянись!

Пожалуйста, оглянись!

Сашка загадал: если она оглянется, он…

Он бросит все и пойдет за ней, куда бы ни повела.

Ну, оглянись, что тебе стоит!

Она не оглянулась и завернула за угол, отпустив невидимый поводок, который, как оборванная резинка рогатки, ударил так сильно, что Сашка зарычал от боли и сел, где стоял, прямо на землю, обхватив голову руками. Он просидел там, у колодца, целую вечность, пока что-то холодное и мокрое не ткнулось вдруг ему в ногу под задравшейся брючиной джинсов – это была маленькая собачонка, которая приладилась его обнюхать и, когда он зашевелился, страшно испугалась, визгливо залаяла и помчалась прочь. Сашка с трудом встал и, покачиваясь, потащился к станции, не подозревая о том, что Лялька, которая тоже целую вечность простояла там за углом, надеясь, что он ее догонит, побрела наконец в сторону дома, продолжая плакать.

Сорокин приплелся на платформу и там, сидя на обшарпанной скамейке с неприличной надписью, потихоньку уговорил купленную в ларьке бутылку теплой водки, закусывая какими-то хрустящими штучками со вкусом пенопласта. Он время от времени с недоумением рассматривал пакет с этими штучками, потом забывал. Наконец его обнаружил молоденький милиционер, и Сашка вдруг рассказал ему все:

– Нет, командир, ты скажи! Как жить-то, а? Ты же… должен же… знать.

– Когда свадьба-то у тебя?

– Когда? Ну когда… В эту вот, как ее… в субботу, что ли!

– Ну и женись себе, разведешься потом, в случае чего.

– Во! Как ты прав, командир! Разведусь… в случае. Потом. Правильно!

Милиционер посадил его на автобус, наказав кондукторше высадить на нужной остановке – видишь, набрался напоследок, свадьба в субботу!

– Не боись, доставим!

Дома его окончательно развезло, а потом стало так плохо, что матери пришлось даже вызвать «Скорую» – то ли водка была паленой, то ли что. Через два дня Сорокин, облаченный в черный смокинг, бледный до зелени и злой, стоял рядом с Тамарой, прелестной, как куколка – при виде ее испуганных глаз и кружевной фаты его затошнило, – и слушал, какую официальную чушь несет фигуристая дама в красном платье с приклеенной улыбкой на щедро накрашенном немолодом лице. Сашка думал: что будет, если он сейчас вдруг развернется и уйдет? Вообразил, как разинет рот красная дама, как зальется слезами Тамара, заорут на разные голоса гости, не понимая, в чем дело, и только мать усмехнется ему вслед, а он прямо так, в смокинге, в рубашке с бабочкой и лаковых ботинках, помчится к Ляльке… Сашка улыбнулся, представив, как она станет над ним потешаться.

– Жених! Вы меня слышите?

Он очнулся.

Свадьбе не было конца, а он не мог ни пить, ни есть, все его раздражало, и когда закричали: «Горько!», он так поцеловал бедную Тамару, что та испуганно пискнула. Из первой брачной ночи тоже ничего хорошего не вышло. До сих пор они только целовались, и Сашка сам удивлялся своему благородству, но Тамара так пугалась любых его более настойчивых действий, смущаясь до слез, что он и не настаивал, с каким-то злорадным предвкушением ожидая этой самой брачной ночи. Усталый и голодный, с тянущей болью в желудке, он с отвращением посмотрел на приготовленную им роскошную кровать – тесть с тещей уехали на дачу, оставив молодых наедине в московской квартире.

Тамара вышла из ванной в нежной рубашечке персикового цвета – в меру скромной, в меру соблазнительной. Щеки у нее горели, а глаза подозрительно блестели, и когда он уныло сказал: «Прости, дорогая, давай мы сегодня отдохнем, а то я так хреново себя чувствую», – она даже обрадовалась. Правда, особенно радоваться, как оказалось, было нечему: у них очень долго ничего не получалось, и Сашка никак не мог понять, в чем же дело? Может, в том, что Тамара была неопытной девственницей – он никогда не верил, что такое чудо может существовать в наше время, так вот именно такое чудо ему и досталось. На самом деле, он прекрасно знал, в чем дело: он ошибся, ошибся, ошибся! Чудовищно и непоправимо. Поцеловав там, у колодца, Ольгу, он словно отравился – не помогли никакие промывания желудка, и яд тек по его жилам вместо крови. Он ненавидел ни в чем не повинную Тамару за то, что она не Ольга, хотя сам все это устроил, сам! Ладно, разведусь. Поживем немножко, и разведусь.

Жить в семье Тамары ему категорически не нравилось, но деваться было некуда. Они промаялись так полгода, и вдруг тесть предложил купить им квартиру – Сашка подозревал, что это Тамара поплакалась матери про их безрадостную семейную жизнь. В результате долгих взаимных уговоров квартиру купили в Подмосковье, в Сашкином родном городе, и даже недалеко от дома матери. Долго делали ремонт, покупали мебель, а Сорокин мрачно подсчитывал, когда он сможет расплатиться с тестем: как же тогда разводиться, неудобно.

Тамара питала большие надежды на отдельное жилье, и когда они, наконец, остались вдвоем в новенькой с иголочки квартире, попыталась применить на практике многочисленные сведения, почерпнутые из глянцевых журналов: красное вино, изысканные закуски, цветы, свечи, сексуальное белье, духи, макияж. Но Сашка вино отверг – после отравления водкой он вообще не переносил алкоголь, закуски забраковал, от ароматических свечей начал чихать, а ее дорогущее белье показалось ему чудовищным. Тамара ушла плакать в ванную, а Сашка, чувствуя себя последней сволочью, с удовольствием доел какую-то изысканную штучку, заботливо приготовленную бедной Тамарой, потом, вздохнув, отправился за ней.

И когда он открыл дверь в ванную, отделанную необыкновенной мраморной плиткой, за которой он ездил на другой конец Москвы, и увидел Тамару, сидящую на бортике ванны – тоже мраморной и необыкновенной, – у него что-то дрогнуло внутри: маленькая, худенькая Тамара казалась совсем ребенком, сдуру нарядившимся в непристойное красное белье с черными кружевами. Лицо у нее было зареванным, глаза несчастные, и Сашка вдруг пожалел ее какой-то болезненной жалостью: бедняжка, за что ей достался такой идиот, как я…

– Ну что ты, мурзик, не плачь! Прости меня!

Тамара несмело улыбнулась, он подхватил ее на руки, и они наконец обновили кровать. Сашка снял с «мурзика» это красное недоразумение и умилился хрупкому телу, настолько не похожему на Лялькино…

Стоп.

Оставь меня, уйди! – сказал он призраку Ляльки.

Дай мне жить!

Но призрак не желал уходить.

Сашка закрыл глаза и опять очутился у колодца, опять умирал от вожделения, кусая до крови Лялькины жадные губы, а Тамара чуть слышно стонала, принимая на свой счет эту неожиданно проснувшуюся в нем страсть.

– Томурзик, – сказал он, задыхаясь. – Мурзик ты эдакий…