— Мы сами хотим убедиться в этом, — ответил монах. — Терпеть вражью силу недопустимо.

— Ну, если святые отцы захотят следовать за мной, пойдемте поохотимся на призраков, — сказал гасконец.

Потом он взял лампу и зашагал впереди хромого вождя, ставшего белее свежевыстиранного белья. Шестеро монахов спустились по просторной лестнице, очень напоминавшей дворцовую, и вскоре оказались в погребе, где быстро забормотали молитвы, то и дело осеняя себя крестным знамением.

Гасконец тоже забормотал что-то нечленораздельное и время от времени хватался за хромого — будто бы в приступе необоримого страха.

Когда с молитвами было покончено, самый старый из братьев начал благословлять бочки и стены, дабы прогнать в ад призраков и дьяволят. Подойдя к большой бочке, в которую был запрятан несчастный Пфиффер, он нерешительно остановился.

— А что это за звук слышится там, внутри бочки? — спросил он, поворачиваясь к гасконцу.

— Так бурлит молодое вино, святой отец, — невозмутимо ответил дон Баррехо.

— Вы в этом уверены?

— Господи, мой Боже!.. Я же сам заливал его в бочку три дня назад.

— Как-то странно оно булькает.

— Погреб, хоть и глубок, но не слишком прохладен.

— Где появлялись призраки?

— Как раз на этом месте.

— И сколько их было?

— Двое, святой отец.

— А что это за проход, ведущий в оссуарий?

— Какой проход?

— Офицер сказал нам, что здесь есть целая подземная галерея.

— Да, когда-то такая галерея была, но потом случилось землетрясение, и свод обрушился.

Седобородые монахи обошли вокруг погреба, не переставая благословлять его, а дон Баррехо принялся отыскивать в своем хозяйстве бочонок, от которого пришла бы в восторг даже святая братия.

— Отцы мои, — сказал он, когда монахи уже подошли к лестнице в полной уверенности, что прогнали в ад всех злых духов, — я не могу пожертвовать вам масло для ваших лампад, потому как чертовски беден. Примите же в награду за беспокойство этот бочонок старого аликанте.

— Спасибо, сын мой, ты очень добр. Этот бочонок послужит раненым, обращающимся в наш монастырь.

Дон Баррехо взвалил бочонок на плечи хромого монаха, после чего вся компания вернулась в таверну, а оттуда вышла на улицу.

— Еще десяток таких деньков, — сказал гасконец, когда монахи отошли подальше, а дверь таверны он закрыл на ночь, — и придется тебе, бедный мой дон Баррехо, закрывать кабачок, потому как вина у тебя больше не останется. Сколько убытка причинили мне сегодня Мендоса, Буттафуоко, Пфиффер, ночной дозор и, наконец, святые отцы. К черту всех этих призраков! Панчита!..

— Иди спать, Пепито, — донесся голос сверху.

— Дай мне хотя бы подсчитать дневной баланс, — ответил гасконец. — Сегодня мы много поработали. Надеюсь, наследство великого касика Дарьена с лихвой возместит мои потери, — последнюю фразу он добавил вполголоса.

Он только что собрался открыть старую, перепачканную чернилами конторскую книгу, в которой никто не смог бы разобраться, кроме владельца таверны «Эль Моро» и его жены, как послышались удары в дверь.

— Tonnerre!.. — в сердцах вскрикнул гасконец, начиная выходить из себя. — Неужели мне этой ночью не суждено ни подбить баланс, ни выспаться? Черт побери все ночные дозоры Панамы!

Он поднялся, отшвырнул в сторону табурет, на котором сидел, прихватил с собой из осторожности драгинассу и открыл дверь. Перед ним предстали двое подозрительных на вид мужчин в широких коротких плащах и огромных шляпах. Они попытались войти, но прежде один из них спросил:

— Это правда, что ваша таверна полна призраков? Мы не боимся самого дьявола и готовы предложить вам до утра свою компанию.

— Кто вам такое сказал? — заорал дон Баррехо, выставляя шпагу.

— Мы видели, как только что из вашей таверны выходили монахи.

— Ну что ж! Если вы не боитесь самого дьявола, то идите и составляйте ему компанию. Я в компаньонах не нуждаюсь.

И гасконец захлопнул дверь перед их носом, сопроводив свое действие таким ужасающим «Tonnerre», какое, кажется, еще никогда не слетало с его губ.

— Проклятая ночь! — пробормотал наш храбрец. — О, эти призраки либо сделают мою таверну процветающей, либо полностью опустошат мои карманы и унесут с собой даже длинную золотую цепь Панчиты. Ох, этот плут Мендоса!.. Как только он появляется, начинается революция. Правда, и дон Баррехо, тот самый человек, который сейчас меня слушает, добавляет свое.

Едва гасконец закончил подведение итогов дня, констатировав безвозмездную потерю тридцати бутылок, не считая подаренного монахам бочонка, в дверь снова постучали.

— Чертова лампа! — возмутился взбешенный гасконец. — Это она меня выдает.

Он опять схватил драгинассу и во второй раз открыл дверь.

Теперь перед ним стояли трое или четверо сомнительных личностей, которые тут же, перебивая друг друга, громко спросили:

— Это здесь водятся привидения? Мы пришли прогнать их.

— Пошли вон!.. — закричал дон Баррехо. — Tonnerre!.. Позвольте наконец добропорядочным людям, которые работают по пятнадцать часов в сутки, хоть немного отдохнуть. Проваливайте!..

Увидев, что гасконец угрожающе выставил шпагу, эти последние полуночники почли за благо удалиться, хотя проливной дождь не прекращался.

— Смеются они надо мной, что ли? — задумался дон Баррехо, потерявший всякое терпение. — Честное гасконское, первого, кто осмелится меня побеспокоить, я схвачу за горло и отправлю в общество нашего дружка Пфиффера. Ночь окончательно потеряна, и теперь нет смысла нарушать сон моей сладчайшей половины.

Он встряхнул три-четыре бутылки, нашел одну полупустую и осушил ее в два глотка. Потом составил два кресла и растянулся на них, опираясь спиной о стол. Но сон его оказался недолгим, потому что начали перезвон две сотни колоколов, а именно столько их в то время было в Панаме, и шум этот разбудил бы мертвого. Однако даже короткого отдыха гасконцу было достаточно, поскольку он еще не забыл прежних привычек авантюриста.

Едва он позвал уже вставшую Панчиту, как услышал осторожный стук в дверь.

— Еще кто-нибудь пришел посмотреть на привидения? — вслух размышлял гасконец. — Tonnerre!.. Я разобью ему голову бутылкой.

Ворча и чертыхаясь, гасконец пошел открывать дверь. Он увидел перед собой индейского мальчишку двенадцати — четырнадцати лет, плутовского вида, смышленого, с горящими глазами и кожей медного цвета.

— Чего тебе надо, мошенник? — спросил его дон Баррехо.

— Возьмите, это от Буттафуоко, — ответил паренек, протягивая хозяину таверны вчетверо сложенный листок бумаги.