– Теть Свет, я не могу.

– Почему не можешь? – удивляется тетя Света, как будто ей сообщили, что птицы не могут летать.

И Даша не знает, как объяснить ей. И почему она должна объяснять свой отказ?

– Не хочу. – Она пожимает плечами.

– Ну нельзя же так, – говорит ей тетя Света, все так же улыбаясь.

Мама молча скользит взглядом по Даше, допивает вино. Даша (тоже молча) идет к лестнице на чердак.

– Нельзя быть такой упрямой, – говорит тетя Света вслед. – Тебе тяжело придется с таким характером.

Наверное, должно быть стыдно. Но Даша чувствует лишь злость, та все сильнее распирает изнутри, с каждой пройденной ступенькой. Так, что хочется что-нибудь разбить. Почему она должна мыть за всеми посуду, тем более в саду, тряпочкой и холодной водой? С какого хрена, как сказал бы папа. Они вообще в гости приехали, их пригласили отдыхать.

Какая же она упрямая, доносится голос тети Светы снизу (какие же тонкие перекрытия, дом совсем фанерный, слышно, как мышки сикают в щелях). Ее просят, а она стоит, даже не шелохнется. Мил, нужно приучать ее к работе по дому, она же девочка. Как она потом в семье будет?

Если она вообще замуж выйдет, отвечает мама. Толку с нее, что с козла молока. Учиться не хочет, по дому делать тоже ничего не хочет, она у нас принцесса. Звезда погорелого театра, театр уехал, а наша Дарья осталась. Только Илюша и помогает, если бы не он, с ума бы с ней сошла.

И тетя Света с мамой переходят на замужество и мужиков.

Замуж… Даша не очень понимает, почему это так важно. Почему это первоочередно. С другой стороны, она часто представляет, какой у нее будет парень: высокий и сильный, с громким голосом. Даша видит себя с ним на дискотеках и концертах – в апреле, в День космонавтики, она была на бесплатном концерте на ВДНХ, обнимались парочки в собравшейся толпе, и так хотелось познакомиться хоть с кем-то. И тоже обниматься за столом в гостях, с бокалом или с рюмкой. Или ехать в машине с опущенными стеклами, с музыкой, которая грохочет на всю мощь, и ветер сдувает волосы с лица.

Собраться бы и свалить домой. Интересно, станет ли мама ее искать?

Заметит ли кто-нибудь, что Даши нет?

Даша садится на Женину кровать, трогает Женину пижаму, нюхает ее – шампунь, стиральный порошок. У самой Даши нет пижамы. Даже когда папа был жив и деньги водились, родители вещи особо не выбирали, что-то покупали, и ладно. Одевали Да-шу и Илью тоже всегда быстро, в то, что под руку попадалось, и не по погоде: Даша часто ходила в ветровке летом, в духоту и двадцать шесть, в футболке – когда внезапно холодало, в резиновых сапогах в снег и на носок. Один раз даже гуляла в чешках – мама забыла, что старые ботинки порвались, и не купила новые.

Вспоминается сонная, нагретая дыханием тишина их детской спальни, оставшаяся где-то за далеким, как протянувшийся вой электрички, рубежом. Там кисловато пахло молоком, и теплым одеялом, и подсохшими огрызками яблок, которые раскидывал Илья. Там на книжных полках сидели Дашины Барби, одинаково идеальные, холодные, с щелкающими суставами в облезлых коленях.

Там остался приглушенный ночной стук, который однажды услышала Даша. Она чуть вынырнула из дремы, приоткрыла глаз. Стук повторился, Илья поднялся и тихонько вышел. Его долго не было, а стук прорывал ткань сна, делал в ней дыры.

Даша выпуталась из одеяла, вышла в коридор. Илья смотрел в глазок, прилепившись к двери телом. Снаружи всё стучали – бум-бум, – и был слышен папин голос, он ругался на маму, на замок, на кого-то еще по фамилии Нечаев. Пальцы Ильи лежали на задвинутой щеколде, но не двигались. «Открой ему», – хотелось сказать Даше, но еще ей очень хотелось спать и дальше видеть сон про принцессу Барби и дракона. А может, Илья и стук ей тоже снились. Поэтому она пошла обратно, завернулась в одеяло, как гусеница в лист, и уснула.

А рано утром Даша выглянула в окно. В сугробе рядом с козырьком подъезда лежал кто-то: виднелись две руки, профиль, обведенный снегом, сбившаяся на макушку шапка. Остальное занесло снегом. На указательном пальце сидел воробей, как на жердочке, потом встрепенулся и упорхнул. Это Даша хорошо рассмотрела.

Во всем виноват Илья. Что Даша больше не принцесса, что мать таблетки перестала пить. У нее что ни месяц, то запой и приступ, и настроение стало скакать еще чаще, утром еще ничего, а к вечеру все злее. Когда был жив папа, она себе такого не позволяла. Назови она Дашу доской тогда, он бы ей сразу по губам дал. Даша так и видит: папа отводит руку и бьет – с ленцой, несильно, просто чтобы замолчала.

Даша сама бы ее ударила. И обязательно ударит, когда вырастет, она так про себя решила. Каждого из них, чтобы молчали больше и думали, что говорят.

Стебли сломаны, все выдрано и смято. Картошка – мелкая и недозревшая – лежит тут же, никто не собирался воровать. Кому-то просто захотелось изничтожить ровные ряды посадок, перепахать их колесами.

Бабушка и Лаиля Ильинична стоят на краю поля. Бабушка в махровом халате в цветочек, на молнии – в нем она обычно ходит дома. Лаиля Ильинична в неизменных очках в черепаховой оправе, в руке цапка, на голове косынка, в которой Лаиля полет огород.

– Нина мальчишек видела, – говорит Лаиля Ильинична.

– Каких? Потенковских?

– Не знаю. Шумели, говорит, на мотоциклах, ездили туда-сюда, и вот.

Женя вспоминает о Коте с Ильей. Да нет, Илья не стал бы, зачем ему.

– Ты здесь! – говорит бабушка, заметив Женю. – Я думала, вы с Илюшей укатили.

Женя качает головой. Илью она не видела с ночи.

И слава богу.

Проснувшись, она долго лежала в постели. Пить хотелось страшно, но Женя не спускалась, вспоминала вчерашнее, прислушивалась к разговорам прямо под ней, в гостиной. Го́лоса Ильи не было слышно. Женя выглянула в окна по обе стороны дома – в саду Ильи тоже не было. Оказалось, он ушел еще до завтрака, и Женя испытала облегчение. Лучше бы он вообще домой уехал, в Люберцы.

– Жень, он у пруда был, – говорит Лаиля Ильинична. – Я видела, когда сюда шла.

Она смотрит на Женю внимательно, чего-то терпеливо ждет, и Женя нехотя идет к пруду.

Пруд находится в стороне от деревни, недалеко от лесного кладбища. Шагов в тридцать диаметром, сумрачный и заросший, укрытый сосновой тенью, он привлекает местных рыбаков, того же дядю Митю и его друзей. Идешь мимо, а за кустами виднеются их сгорбленные спины, слышен прокуренный надрывный кашель.

Сегодня там не дядя Митя, сегодня там Илья. Сидит один, Женя сразу узнает его широкую спину и футболку с «Королем и Шутом». В животе как будто тает лед, подтекает скользким боком, и пальцы тоже холодит. Страшно идти туда, но Женя лезет по едва заметной стежке через кусты.

Илья оборачивается на хруст. Его лицо странно темное, будто смятое, и Женя вдруг понимает – оно разбито, всё в крови. Она встает перед Ильей, смотрит на распухшую скулу, рассеченную губу, кровь, размазанную по подбородку и под носом.