– Разумеется. Вообще в прошлом нашей державы были только две великие эпохи: Петра и Екатерины. Не странно ли, кстати, что из них двоих русский силился сделать из нас немцев, а немка хотела видеть в нас русских?

– Нет, Петр Александрович, воля ваша, но я решительно не согласен, – вмешался хозяин дома. – Вы как-то говорили, что вы человек восемнадцатого века, потому вы так его и цените. Петр, Екатерина… Кстати, тут можно бы вспомнить и Елизавету, при которой мы чуть не взяли Берлин… ну да ладно. А как насчет времен, свидетелями которых мы были? Эпоха Александра Николаевича, когда реформы…

– И прекрасно же завершилась ваша эпоха – убийством государя, – желчно перебил его князь. – А что касается реформ, нынешний император, похоже, дорого дал бы, чтобы свести их на нет и вернуться к временам своего дедушки. В четырнадцатом году, когда я был в Париже, считалось в порядке вещей запирать русских солдат – победителей, между прочим! – в казармах, в то время как наши немецкие союзники свободно расхаживали по городу. Наши солдаты, само собой, выбирались из казарм, и у них происходило множество стычек с французской национальной гвардией, которую поставили их стеречь. Тогда я был молод, легкомыслен и не слишком задумывался над происходящим, а теперь знаю точно: династия, которая так обращается с собственным народом, плохо кончит[7]. Я-то уже этого не увижу, но вы, – он повернулся к сыновьям Киреева, которые слушали его с удивлением, – может быть, и увидите. И вы, госпожа баронесса, тоже.

– Ах, князь, – с укором промолвила Наталья Дмитриевна, – ну что вы такое говорите!

Но тут, по счастью, явилась горничная и доложила о появлении нового лица.

– Митрохин Иван Николаевич, – представился вновь прибывший, неловко кланяясь и немного смущенно улыбаясь. – Я взял на себя смелость… узнав о вашем приезде, князь… поскольку мы в некотором роде уже знакомы… по переписке…

– Очень рады, что вы решили нас навестить, – бодро объявил Георгий Алексеевич, видя, что гость запутался и никак не может собраться с духом и поставить в фразе точку. – Госпожу баронессу вы уже знаете, моих сыновей тоже… Это Степан Тимофеевич Метелицын, он выкупает участки под дачи… имеет, так сказать, весьма обширные планы… Кхм! – Хозяин дома прочистил горло. – Иван Николаевич у нас учитель, а также пишет для журналов и газет.

– Нет, для газет нет, – пробормотал Митрохин, нервничая.

В присутствии холеного темноволосого бородача Метелицына, по жилету которого вилась толстая золотая цепь часов, и старомодного, но также с иголочки одетого князя Иван Николаевич смотрелся особенно жалко. Дело было даже не в обтрепанных рукавах и не в чернильном пятнышке на одном из карманов – чувствовалось, что перед вами человек не просто бедный, а неухоженный, заброшенный и махнувший на себя рукой. Он настолько резко контрастировал с окружающей уютной обстановкой, что Амалия почти не сомневалась в том, что Наталья Дмитриевна постарается под каким-нибудь предлогом от него избавиться. Однако хозяйка, к ее чести, решила иначе и объявила, что Иван Николаевич должен непременно остаться на обед.

– Кстати, – добавила она, приятно улыбаясь, – вы ведь видели Сергея Георгиевича? Он вернул вам долг?

– Долг? – переспросил Митрохин.

– Тот рубль, который он у вас занял.

– А! Нет, не вернул. Только сказал мне о том, что Петр Александрович вернулся из-за границы… Да я и не считаю этот рубль долгом, сударыня. Я только рад был выручить Сергея Георгиевича…

– Милостивый государь, – проговорил Степан Тимофеевич серьезно, хотя его глаза смеялись, – с такими взглядами на жизнь вы никогда не разбогатеете.

Но тут учитель сумел дать купцу достойный ответ.

– Боюсь, что ни взгляды, ни их отсутствие не помогут мне нажить капитал, – усмехнулся он. – Не под той звездой родился!

И что-то было в его тоне такое, что купец смутился и не стал далее развивать эту тему.

За столом оказалось восемь человек: хозяева, их сыновья, баронесса Корф, князь Барятинский, Степан Тимофеевич и учитель. Почти сразу же разговор распался на две части. В одной Метелицын хвалил здешние окрестности, Наталья Дмитриевна жаловалась, как сложно вести хозяйство, Владимир рассказывал об университетских товарищах, а в другой Иван Николаевич атаковал князя расспросами о Пушкине, и чем больше учитель говорил, тем сдержаннее становился его собеседник. Георгий Алексеевич ел за двоих и время от времени вставлял короткие реплики, а Амалия и младший сын Киреевых по большей части слушали, не принимая в разговоре участия.

– У меня нет писем, о которых вы хлопочете, – произнес наконец князь, видимо утомленный настойчивостью собеседника.

– Вы их уничтожили?

– Нет, конечно же.

– Вы намерены опубликовать их сами?

– Я не публикую личную переписку, Иван Николаевич, – довольно сухо промолвил старик. – Что, собственно, вы хотите знать? Каким был Александр? Что я о нем думал? К чему все это? От него осталось лучшее – его стихи. Достаточно перечитать их и понять все о нем и его характере.

– Скажите, Петр Александрович, вы ведь наверняка думали о его судьбе… Что, по-вашему, его погубило? Я не о дуэли, а… вы, надеюсь, понимаете…

Князь вздохнул.

– Горе талантам, которые рождаются в бездарное время, – веско уронил он. – Можете даже сослаться на меня, но я сильно сомневаюсь, что ваш редактор позволит это опубликовать.

Но для учителя, судя по всему, слов князя оказалось недостаточно, потому что он снова стал упрашивать Петра Александровича показать пушкинские письма, добавляя, что напечатает только то, что ему разрешит князь.

– Узнаю матушку-Россию, – пробормотал Петр Александрович себе под нос, насупившись. – Ничего не берет насильно, а все только добровольно, наступив на горло.

Тут Амалия не выдержала и рассмеялась.

– Князь, – объявила она, – вы просто очаровательны!

– О боже мой! – вздохнул Петр Александрович, послав баронессе благодарный взгляд. – Однако давно мне не говорили таких комплиментов…

Тут Наталья Дмитриевна весьма ловко вовлекла Степана Тимофеевича в разговор о будущности здешних дач; она забрасывала его словами, время от времени апеллируя к присутствующим, так что все остальные темы сами собой сошли на нет.