– Эй! – Флана толкнула его в плечо. – Ты не умер часом?

Кирсьен медленно отнял ладони от лица.

– Прости меня. Я был не прав. Я очень благодарен тебе за спасение. Я очень благодарен тебе за предложение переждать какое-то время в «Розе Аксамалы».

– Вот так бы и раньше, – улыбнулась Флана и вдруг вздрогнула. – Гляди, у тебя морщины… Вот тут, возле глаза и на переносье. Раньше не было! Хочешь зеркало?

– Твои глаза – мое зеркало, – ответил Кир, притягивая ее к себе.

Кровать жалобно скрипнула под тяжестью рухнувших на нее тел.

Антоло застонал и перевернулся на живот.

Вот ведь проклятые живодеры! Разве можно подобным зверям доверять поддержание порядка в блистательной и просвещенной Аксамале – столице лучшей в мире Империи? Так дубинками человека отходить…

И все же ему повезло больше, чем Летгольму. Антоло вспомнил изувеченное лицо красавчика-аксамалианца – застывший мертвый глаз, наполовину отрубленное ухо, раскрошенные зубы, осколки которых виднелись сквозь развороченную щеку, – и ощутил, что сейчас его стошнит прямо на пол. Он сжал кулаки. Нет, нельзя давать волю слабости. Жители Табалы всегда славились упрямством – оно помогало им не потерять веру в себя на продуваемых ветрами Внутреннего моря равнинах, выстоять в борьбе с невзгодами – снеговыми буранами, летней жарой, ворующими овец дикими котами и орлами-ягнятниками.

Пытаясь отвлечь мысли от погибшего товарища, Антоло потрогал корочку запекшейся крови на щеке – отметка шпоры этого гвардейского хлыща, вознамерившегося пройти без очереди. Подумаешь, лейтенант! Подумаешь, дворянин! В борделе титулов и званий нет. А если кичишься десятком поколений исправно протиравших подошвы сапог на плацах и в караулах, будь добр, разбогатей так, чтобы тебе знатные шлюхи на шею вешались, из тех, которые от скуки ни одного мундира не пропускают. Табалец ногтем подцепил край корочки и почувствовал, что на палец ему потекла кровь. Глубоко вспорол, зараза! Шрам останется. Да оно и к лучшему – шрам не даст забыть об оскорблении. Пройдет какое-то время, и он выйдет на свободу и отомстит. Нет, не ударом исподтишка или кляузой. Он честно вызовет офицера на поединок. Дуэль по всем правилам. А там пускай Триединый рассудит, кто прав, кто виноват…

Вот только когда он выйдет?

За драку в праздник, трепетно любимый самодуром-императором, им всем светит каторга. А Летгольма за пролитую кровь отвели бы прямиком на виселицу, если бы офицер не… как его, кстати? Кирсьен, кажется. Что за дурацкое имя? Похоже на тьяльское – они там живут слишком близко к долине альвов, вот и понахватались всяких дурацких штучек. Да, меч тьяльца выпустил дух из Летгольма. А сам он сбежал. Как последний трус. И ходит где-то на свободе… А они тут лежат, избитые, голодные, с жутким похмельем, на грязной, вонючей соломе – хоть бы кто из тюремщиков удосужился принести пару свежих охапок.

Позади раздался громкий стон, а после Вензольо – его голос Антоло узнал бы из тысячи – взвизгнул:

– Отползай, отползай!

– Да как же он отползет? – прогудел Емсиль, и тут его слова заглушил рвотный спазм.

Антоло обернулся.

Бохтан блевал, заботливо поддерживаемый за плечи барнцем. Блевал водой и слизью, поскольку покормить их никто в тюрьме не озаботился. Хорошо, что вода стояла в бадейке. Не слишком свежая, теплая, но хоть как-то можно смочить пересохший рот.

– Сам бы так по мозгам получил, я бы поглядел, как бы ты ползал… – ворчливо проговорил Емсиль.

– У меня, может, голова п’обитая! – запальчиво возразил Вензольо, показывая слипшиеся от крови волосы.

– Как бы не так! Череп твой молотком не пробьешь! – отвечал Емсиль. – Ссадина хорошая, плешь, может быть, останется…

– Плешь? Это какая сволочь в меня кувшином запустила? Да я его из-под земли достану!

– Умолкни! Визжишь, как поросенок, – зло бросил т’Гуран, который сидел, опершись спиной о стену и баюкал правую руку.

– Нет, ты видел, кто? Скажи мне – кто из них?

– Отстань…

Антоло сел, помогая себе руками. Может, не стоило так отчаянно сопротивляться? Вон, Емсилю почти и не досталось. Да и офицеры, за исключением того, что сбежал, сдались быстро – должно быть, в надежде на снисхождение.

Свет, проникающий в широкую камеру через три зарешеченных окошка под потолком, давал возможность разглядеть всех обитателей городской тюрьмы Аксамалы. А набралось их человек сорок, на первый взгляд. В основном оборванцы – сброд из самых низов. Нищие, не желавшие, согласно последнему распоряжению магистрата, побираться в строго отведенных местах, а именно с правой стороны паперти храмов Триединого. Десяток молодых людей самого разбойного вида самозабвенно резались в «камни-ножницы-бумага». Игра шла на подзатыльники, причем снисхождения к товарищам по несчастью никто не испытывал – лупить так лупить. Кто-то еще спал, свернувшись, как бездомные коты. Издали они напоминали скорее груду тряпья, чем живых людей. Человек пять стояли в очереди к бадье для отправления естественных надобностей и вяло поругивали засевшего надолго.

Одна стена камеры состояла из толстых граненых прутьев. За ней виднелся освещенный редкими факелами коридор, который изгибался полукругом.

Антоло вспомнил рассказы о городской тюрьме. Якобы разместили ее лет триста назад в круглой башне, оставшейся от внутреннего кольца стен, когда Аксамала расширилась настолько, что прапрапрадед нынешнего императора повелел возводить новую защиту. Потому и шел коридор по кольцу, огибая защищенные мощной кладкой лестничные пролеты и караулки, тогда как помещения для арестантов находились по внешнему ободу кольца. Кроме того, тюрьма имела несколько этажей, и чем выше было положение заключенного, тем на более высокий этаж он попадал. Судя по всему, их забросили на самый нижний, полуподвальный.

– О! П’оснулся? – Вензольо повернулся к табальцу. – Живой?

– Похоже, скорее живой… – нерешительно ответил Антоло. – Как нас угораздило?..

– А ты что, не помнишь ничего?

– Нет, почему же… Помню. Пока я на сержанта не бросился, все помню. А потом…

– Еще бы! – оскалился Вензольо. – Мне с пола все хо’ошо видно было. Дубинкой по темечку!

Антоло потрогал здоровенную шишку под волосами. Наверное, так оно и было. Вот почему он вроде бы и помнит, как их волокли по улицам города, а потом швыряли в зарешеченную камеру, но все события словно в тумане.

– Но я его тоже зацепил? – проговорил он неуверенно.

– Зацепил, зацепил! Думаю, зуб он таки выплюнул!

– Ну, чего вы радуетесь, остолопы? – мрачно заметил Емсиль. – Что вам срок каторги накинут?

– А что нам, плакать, что ли? – окрысился южанин. – Что ты п’едлагаешь?

– Да ничего! – Барнец отвернулся и склонился над Бохтаном.