являлась неразрешимой. Папа догадывался, в чем дело, почти догадался, но потом его мысли выхолостил Пуго, и глаза папы стали такими же пустыми, как у мамы, а мама погибла давно, очень скоро, как только завела обычай пить чайный гриб и разводить его все больше и больше. Это был необычный гриб, его взяли домой из жалости, в пустой, пахнущей лекарствами квартиры умершей тетки. Маша сама, своими руками завернула банку с грибом в кулек и осторожно везла, вместе с несколькими кактусами и денежным деревом.

Странно черным был напиток от этого чайного гриба. Черным и пенистым.

Уже три часа ночи. Тишина за окном.

Шура остановилась — допишет позже. Надо еще ответить на письма, а завтра утром, когда пойдет на встречу с Нютой и Кирой — бросит конверты, три письма, полтора уже написаны с перерывами. Резкий, узнаваемый запах пасты из авторучки. В воздухе. И синева пасты на ребре ладони. Плохая паста, развозится.

От того, что Шура с детства много писала — всё сочиняла, сочиняла — у нее на правой руке указательный палец кривее, чем на левой, и с эдакой выемкой. И это неисправимо.

Тысячи людей в округе лежат по кроватям, как трупы. Боже, спящий, мертвый мир. Бог, а ты есть?

Шура подошла к холодному окну. По ту сторону еще холоднее. Зима, скверно. Наблюдение верно. Мысли складывались словно карты, идущие в руку. Тоже скверно. Одними козырями неинтересно играть. Недавно читала Платонова. Сплошь козыри.

Едва ощутимый озноб торкнул затылок слева, за плечами, выше груди спереди. Это знак, о ней кто-то думает, наверное.

Хотела наполнить собой темноту. Постояла, лбом к стеклу прижавшись, и отошла, снова села за письменный стол. Кошка Мариська открыла глаза — всё в порядке, зевнула — и снова уснула.

Шура зашуршала по бумаге шариковой ручкой. Склонила голову. И настольная лампа тоже склонила голову. Так они и жили-дружили. Одна писала, другая светила. Одна только и умеет что светить, но без ее света другая писать не может.

В темноте.

Наутро солнце несколько раз показывалось и дразнилось, высовывая язык. Синоптики подогнали сильную облачность. Сонная Шура позавтракала, слушая радио. Она всегда когда кушала, то слушала радио, читала газету или смотрела телек. Не потому, что всё это любила или ей было интересно, но по с младенчества впитанной привычке — хлеба и зрелищ. Под материнскую сказку, непонятные еще слова, разевала она беззубый рот навстречу ложке, и так слово сплелось со вкусом, и была ложка без слова всё равно что пустая.

У цирка, в полдень. Как же неудобно, лучше бы на Лукьяновке. Ведь туда, к рок-шопу, можно и от Лукьяновки дойти. Хотя Шура в том магазине никогда не была, она покупала кассеты на раскладках в подземных переходах — под Льва Толстого, например, а еще посещала магазин «Два меломана» на Петровке — фургон без колес, там был очень скользкий зимой вход, несколько раз уже падала. Когда слякоть, очень скользко. И еще магазинчик в одном из корпусов КПИ, как идти по Политехнической улице. Ей нравилось туда ходить. Она тогда была похожа на студентку.

Да вы что, это недосягаемо!

У нее по математике одни тройки и вообще по всем точным наукам. Были в прошлом году. И больше не будут уже никогда, позади выпускной, конец многолетнему топтанию коридоров и запаху подгоревшего молока вперемежку с мастикой. Полная свобода и неопределенность.

От Лукьяши добралась до площади Победы на пятнадцатом трамвае по старенькой улице Дмитриевской, там обошла цирк, и на ступенях увидела невысокую скуластую девушку с волосами до плеч. Одета в черное, на реглане фотка Кобэйна с подкрашенными глазами. Всё сходится. Девушка смотрела куда-то вперед и вниз и что-то шептала, или по крайней мере шевелила губами, иногда прикусывая нижнюю.

— Привет, ты Нюта? — спросила Шура.

Та просияла, крепко пожала руку. Солнце снова показалось и высунуло язык. На Дмитриевской прозвенел трамвай.

Глава 12

Далеко или близко зазвонил трамвай, это вытянуло Мишу сюда, к словам Киры. Кира что-то говорила и говорила, но это было как… как диктор по радио, не обращаешь внимание, как дырчит мотор или шелестят листья. Есть и есть.

Все внимание Миши заполонило повторение слова: гратиери, гратиери, гратиери, гратиери. Слово это, размноженное тысячекратно, косым дождем падало и падало с серого неба. Гратиери, гратиери, гратиери, гратиери. Голова Миши стала откидываться, язык прилип к вибрирующему горлу. Трамвайный звонок. Миша ухватился за его звук, звук был тонкой нитью, веревочкой, потолстел до корабельного каната, наконец вытянул его сюда, к словам Киры. А она и не заметила.

Это хорошо.

Тут солнышко выглянуло и показало язык.

Глава 13

От Володарского отправились пехом к Лукьяше, чтобы сесть на новой, пахнущей сырым бетоном и нефтью, станции метро и отправиться к Арсенальной, чтобы спуститься оттуда к Зеленке. Около улицы Речной, которая в названии хранила память о протекавшем тут ручье Скоморохе, а может и самой Лыбеди — потому что старожилы Скоромоха не знают, а знают, что тут протекала Лыбедь — около улицы Речной, пройдя мимо старого, мрачного здания фабрики театрального реквизита, свернули влево за следующим, жилым старым домиком, и пустырем добрались к перекрестку возле улицы Рыбалко.

Тут, увидев ограду стадиона «Старт», Шура узнала местность. Она время от времени бывала на Рыбалко, только ходила с другой стороны, от Лукьяновки — вдоль старинного трамвайного депо, а потом завода Газприбора. На улице маршала Рыбалко был пункт проката бытовой техники. Мама Шуры арендовала там телевизор и по знакомству купила Саше списанный магнитофон. Это была переносная «Весна 212» в желтом, вытянутом в стороны корпусе, частично разбитом и в следах чего-то черного вроде краски. Однако, магнитофон довольно сносно играл во всю мощь своих встроенных колонок, и не имел дурной привычки жевать кассеты.

Иногда, примерно раз в год, он ломался. Но выручал сосед Юра, который знал, что в магнитофонах есть важная деталь — резиновый пассик, эдакий передаточный ремень в миниатюре. Несколько раз сосед посылал Шуру на радиорынок Караваевы дачи за этим пассиком, а затем с чрезвычайно торжественным видом разбирал магнитофон и менял пассик. А Шура смотрела.

В очередной раз, она уже ничего не сказала Юре, а поехала, купила пассик и сама его заменила. Ничего сложного.

Поездки за пассиком вдохновляли. Шура добиралась до Политеха и шла оттуда пешком по улице Политехнической. Там по обе стороны стояли институтские корпуса — одни серые и унылые, другие высокие, могучие,