Но женщина взяла его за плечо, резко качнула шляпой:

— Идем. Уже поздно.

Он пошел за ней сразу, послушно. Однако через несколько шагов оглянулся. Словно хотел сказать: «Я не виноват, что меня уводят».

Каблуки женщины отчетливо стучали по доскам тротуара. Потом она и мальчик перешли дорогу и скрылись за воротами обширного двора, который у нас назывался «большая ограда»...

Генка Лавров — самый большой и авторитетный из нас — подытожил наконец общее впечатление:

— Ну и... фигуры. Будто из Парижа.

— Не из Парижа, а из Москвы, — тут же влезла в разговор Тоська Мухина, довольная, что знает больше нас. — Они вчера приехали и рядом с нами теперь живут. В той комнате, где раньше жил одноногий дядя Петя... Она музыкантша. Ее знаете как зовут?

Мы, разумеется, не знали.

— Ее зовут Зоя Корнеевна! — торжественно объявила Тоська, словно сообщала нам невесть что важное.

Во время игры, в которую девчонки не допускались, Тоська скучала на завалинке и теперь была рада овладеть общим вниманием.

— А пацана как звать? — небрежно спросил Генка Лавров. Конечно, воспитанный мальчик в панамке не стоил особого внимания, но все-таки...

— То ли Тёма, то ли Дёма, я точно не расслышала.

— Еще не все разнюхала, — с меланхоличным ехидством заметил маленький Игорек. — Но вы не бойтесь, она про все узнает. Она уже дырку в стене проколупала, они как раз за ихней стенкой живут.

Тоська замахнулась, шагнула к нему. Игорешка отскочил, оскалился, чиркнул пальцем по зубам, выставил палец перед собой. Тоська сразу — стоп! Мы не удивились...

Игорек (Игорешек, Горошек) был среди нас младший. Хоть и маленький, а сообразительный. В играх и в делах наших не отставал от других, если только не требовалось большой силы. А если что-то не по силам, сидит в сторонке, не лезет, не мешает. Кругловатый такой, всегда спокойный, даже ласковый. Только с Тоськой шла у них постоянная война.

Тощая, нескладная, но с кукольным личиком, Тоська была старше Игорька лет на пять и приходилась ему то ли двоюродной сестрой, то ли даже теткой. Их семьи жили в одной квартире, в двухэтажном деревянном доме — одном из тех, что рядами стояли в большой ограде. Тоська часто ябедничала на Игорька его родителям. Он за это перед всей нашей компанией разоблачал всякие нехорошие Тоськины дела: как воровала из шкафа сахар, как мазала губы взятой у матери помадой, как подглядывала за старшей сестрой, когда та целовалась с пришедшим в гости курсантом Федей...

Со стороны могло показаться, что эта девчонка вполне наша приятельница. Не боязливая, кокетливая лишь самую малость, ловкая, с мальчишечьими ухватками, она часто играла с пацанами в войну, в «сыщики-разбойники», в «двенадцать палочек», а то и в футбол — если в «мужских рядах» была нехватка.

И все же мы, мальчишки, относились к Тоське с прохладцей. Знали у нее кой-какие привычки, за которые горячей дружбой не жалуют.

Нравилось Тоське делать болезненные пакости. То будто ненароком пихнет человека в крапиву и с любопытством смотрит, как он сопит и чешется. То в шуточной потасовке ущипнет по-особому, с вывертом... Очень любила она игру в солдатики. Солдатиками назывались длинные стебли подорожников с тугими продолговатыми головками из мелких семян. Берешь солдатика в пальцы и стараешься перешибить им такого же в руке у соперника. А потом проигравшие получают по голой руке несколько горячих — по числу потерь. Таким же солдатиком.

Боли, конечно, почти никакой. Подумаешь, травинка! Но Тоська умела стегнуть так, что человек даже ойкал. При этом она часто облизывала яркие губки, а щеки у нее розовели. Амирка Рашидов однажды не выдержал, обругал ее, потирая руку:

— Тебе надо было в Германии у фюрера работать гестапницей...

Но Тоськины привычки не могли зайти так далеко, и в «гестапницы» она не годилась. По простой причине. Тоська панически боялась крови.

И поэтому ее, Тоську, ничуть не боялся Игорек. Она за ним погонится, а он — раз! — колупнул коросту на коленке или чиркнул пальцем по деснам (они у него часто кровоточили). Увидев на пальце Игорька красную полоску, Тоська шарахалась назад, словно лошадь от топтыгина...

Вот и сейчас ее отнесло от Игорька. Издалека Тоська пригрозила:

— Скажу отцу, он тебе опять всыплет!

— Фиг тебе! Он меня никогда... Иди лучше сама своего пупса выдери. Сразу успокоишься...

От Игорька мы знали, что двенадцатилетняя Тоська до сих пор играет в куклы: шьет им всякие наряды. А если на душе досада, Тоська кладет на колени целлулоидного пупса-голыша и наказывает его специальным кукольным ремешком.

Тоська издалека бросила в своего братца (или племянника) ржавой консервной банкой, промахнулась и пошла прочь — обиженная, независимая, длинноногая. Тощие косы подрагивали на спине.

А мы поняли, что прежняя игра надоела. Хорошо бы что-нибудь другое».

12.04.97

Итак, что же было после того, как закончился процитированный выше эпизод?

И в повести, и на самом деле было одно и то же.

Наступила та вечерняя пора и то вечернее настроение, когда новые игры затевать уже поздно.

Я сказал ребятам, что пойду домой.

И пошел. К себе на Нагорную. Путь лежач по улице Г ер-цена, мимо старых, порой причудливых домиков, по дощатым тротуарам и тропинкам с извилистыми поворотами. Иногда улица выходила на край лога, за которым на фоне заката темнели крыши и высокие ели района, именуемого Большое Городище. Иногда — на широкие, заросшие лютиками и сурепкой перекрестки, похожие на маленькие площади.

И так — до Перекопской, до Земляного моста. Здесь можно было выбрать разные пути. Я выбрал не самый простой, но самый короткий — через лог.

Лог — тогда еще не засаженный тополями, с травянистыми склонами и речкой Тюменкой внизу — разветвлялся на отдельные рукава. В одном месте он, словно крепостной ров, окружал квадратный участок земли, на котором (как мне казалось) очень удобно было построить укрепление. А может, именно там и стояла старинная Тюменская крепость? Я знал, что не там, но иногда позволял разгуляться своей фантазии.

Кстати, теперь этого квадратного островка уже нет. Позднее, при строительстве стадиона, многие места были там перерыты и выровнены....

Я спустился в лог, перешел вброд Тюменку (было чуть выше щиколоток), поднялся на «Крепостной остров» — так я его про себя называл. Здесь было плоское, поросшее овсяницей пространство. Раньше его раскапывали под огороды, но в том году не стали. Говорили, что городские власти почему-то запретили.

Тишина стояла, только овсяница еле-еле слышно шепталась. Окруженный глубоким логом, Крепостной остров был словно частичкой иного пространства. И я здесь был один.

«Летнего» времени тогда не существовало, и солнце в самые длинные июньские вечера заходило у нас не позднее половины десятого. И сейчас оно уже спряталось. И были кругом тишина и покой. Жизнь в городке в то послевоенное время и вообще-то не была шумной, а сейчас звуки и совсем поутихли.