– Подойди. Я привез тебе приз.

Посмотрела в глазок. И он тоже смотрел – напряженно, застенчиво, телефон возле уха:

– Открой. Я замерз. Дай мне чаю.

– В подъезде тепло.

– Я полчаса потратил – в него попасть. Я что, и чаю не заслужил?

Он так жалко канючил и так беспомощно упирался в глазок покатым сверкающим лбом – безобиднейший, в неандертальцах прозревающий душу.

– Жди, сейчас.

И, пока выбирала джинсы и свитер, думала, как это все-таки странно, а с другой стороны, когда же еще у нее будет возможность пить с ним чай и болтать сколько хочешь, хоть до рассвета – свитер Лиза выбрала под самое горло: если сразу отсечь двусмысленное, все будет замечательно хорошо. На цыпочках подошла и открыла. И, пока он старательно расшнуровывал неуклюжие сапоги и, как мячик, подпрыгивал, пытаясь выбраться из такого же неуклюжего кожушка, удивлялась, до чего же он посторонний. И только когда наливала чай, а он за ее спиной шелестел что-то милое, необязательное, но положенное (у тебя хорошо, компактно, уютно, разумно, сама надизайнила?) – вздрогнула до мурашек: да это же голос Ю-Ю! А потом обернулась: ну нет, незнакомый, случайный и какой-то замшело-мустьерский. А он уже разливал свой кофейный ликер, потому что замерз, потому что она ведь тоже попробует, ну буквально глоток, это по-своему уникальный напиток, ему его привезли коллеги из Мексики, а приз, господи, самое главное, он же привез ей приз… Нагнулся, что-то достал из портфеля – под стеклом, в черной минималистской рамке лежала плоская древность. Он поправил: окаменелость, рыба – и по-латыни ее назвал, из карьера в Баварии, обитавшая там сто пятьдесят миллионов лет назад. И повторил одними губами:

– Миллионов… Заветка.

От «заветки» стало не по себе. И еще оттого, что в голову вдруг реально ударило: я хочу знать, я хочу знать, какая рыба в океане плавает… давнее всех.

Они выпили за ее победу. Он накрыл Лизину руку своей, видимо, со значением. Она попыталась освободиться. А он опять повторил латинское название рыбы, а Лизину кисть удержал. Показалось, что кисть – это рыба, а он – миллионы лет. И шепотом (чтобы она к нему наклонилась или чтобы не разбудить Викешку?) стал рассказывать, как образуются окаменелости. Оказалось, что в результате ужасающих катастроф, вот и эта рыба застыла в позе конвульсии. И почти с отчаянием повторил:

– В позе конвульсии…

А Лиза вдруг вспомнила:

– Я же хотела спросить тебя про Люси.

А Ю-Ю вдруг почти по-мужски нахмурился (совсем по-мужски у него бы не получилось, он был состарившимся ребенком):

– Не понимаю, о какой Люси ты говоришь. Вздор. Нет никакой Люси!

Вышла почти семейная сцена. Все куда-то медленно дрейфовало. И под предлогом кизилового варенья Лиза наконец-то освободилась от его горячечного тепла – однако тепло никуда не делось, – встала, открыла полку:

– Про Люси-шимпанзе. Почему ее сначала удочерили, а потом отправили в лес?

Он молчал и смотрел, как она поправляет волосы, как начинает под пристальным взглядом краснеть, как выплюхивает в большую чашку варенье, слизывает его с пальца. Слизывает и ощущает, как стена – ведь ее только что окружала стена – идет мелкими трещинами.

– Я тебе говорила, что у меня есть бойфренд? И что мы летом, наверно, поженимся, – голос тоже зачем-то дрожит и осыпается штукатуркой.

А Ю-Ю почему-то встает, берет ликер и бокалы:

– Так вот, про Люси. У тебя есть компьютер? Я вспомнил! Пойдем.

Чтобы он не зашел в пустую Викешкину комнату, Лиза бросается следом:

– Здесь. Сюда, – и заталкивает его к себе.

А ему остается лишь доиграть мизансцену:

– Тише. Тише. Разбудишь, – и мягко захлопнуть дверь: – Давай про Люси потом, давай про тебя, про венец эволюции… про веночек…

Какое-то время Лиза хватается то за слова, то за мышку. Она все-таки включила комп, выдумав заслониться ребенком (нехорошо, но больше нечем) – тысячей его фоточек, рожиц, милых гримасок: это он в море, в первый раз и жутко боится… это он в самолете, ненастоящем, на ВВЦ, в моем детстве там было ВДНХ (помните, ой, то есть помнишь?), а теперь там открыли Дом бабочек, для Москвы там потрясающе круто… а Ю-Ю на это только дышал, а потом горячо сказал – горячо было шее, в которую он говорил, оттянув ворот свитера, – что еще они обязательно сфоткаются в музее палеонтологии, где он все им покажет-расскажет, потому что Викентий сейчас в идеальном для этого возрасте – возрасте потрясений. Лиза подумала: как и я! Или это она подумала уже утром?

Папа слал и слал эсэмэски, и ведь как-то же их набирал на морозе – двадцатиградусном. И об этом он тоже писал: «—20, нас + 100 тыщ. Цап, сбылось!» И через десять минут: «Рядом лозунг: “Свободу рабу на галерах!”«И через пять: «Путин, ты уволен! (лозунг) Все дышат одним. Счастье».

Ерохин молчал. То ли писал жене, то ли фоткался для Шамратовой, то ли вмерзал в Поклонную молча.

Викентий возился с «лего» и сопел, подражая Федору: тэк-с, тэк-с, перитэк-с… Потом сопение участилось, у ребеныша что-то явно не ладилось. Но Лиза не отрывалась от книжки: пусть сам, сам, сам, не то вырастет девочкой. Книжка называлась «Набатейское царство» и не шла совершенно. Убивать субботу на Иорданию – последнее, о чем написал ей Ерохин: резко обновить и обтегить стоявший на сайте текст! – было, конечно, безумием. Впрочем, суббота оказалась убитой и без того. Юлий Юльевич Кан убрел в пять утра. Это был мегастранный опыт. Лиза держалась за это слово ночь и уже полдня: опыт, да, ни на что не похожий, отдельный и запредельный (например, для ее понимания), но опыт ведь не бывает напрасным, ненужным, избыточным – опыт есть опыт… Жесткий? Очень. Залитый светом и холодом, как в прозекторской. Опыт есть топот и шепот… опыт копыт… Книжка упала на пол. Лиза дремала не больше минуты. А Викентий уже ревел, захлебывался и от отчаяния, что с ним бывало крайне редко, разбрасывал в разные стороны созданные для соития детальки. Они их звали легушками, и вот теперь они прыгали по полу, а Викентий пытался вырвать у недособранного вертолета хвост.

Он легко, словно насморк, подхватывал Лизино настроение. Было ли дело в этом?

– Мой самый маленький, самый принц, мой самый любимый, Самый на свете. Давай будем строить, а не ломать.

Викентий рыдал и мотал головой, из носа текло, от мотания – вкривь и вкось:

– Никогда, никогда мы его!.. Ты девочка! Ты не сумеешь! Ты ничего не сумеешь! – И так он уверенно это сказал, хоть реви вместе с ним.

Лиза спросила Ю-Ю, когда тот уже почти уходил, натягивал джинсы, рассматривал себя в зеркале, по-домашнему скреб щетину, – и Лиза спросила:

– Для чего это было?

Он сделал вид, что задумался, забросил на лысину свою глупую длинную прядь:

– Для чего… для – что?., для-а-а – чувство жизни!

Ему хотелось быть честным. И он честно взглянул на нее из зеркала, а показалось, что из увеличительного стекла, показалось, что аксолотлем. Впрочем, стоп. Она выдумала это сейчас. А тогда она просто подумала: чувство жизни – ведь это зима, весна, лето, осень, Викешка, шатающийся Викешкин зуб, зарплата, новые туфли, мозоль на мизинце, непришедшая эсэмэска от Дэна, ожидание «Великого Гэтсби» с Ди Каприо, ожидание отпуска, мамина утка с яблоками, вдруг объявившийся Сергиевич, он же Пушкин… И включила комп. Викешке велела искать инструкцию к вертолету, а Ю-Ю так же решительно, только мысленно: к нам больше не приходить! Как вариант: милый Ю, постарайтесь меня понять…