сущности, сознание не подчиняется правилам грамматики. Что ни говори, а «Улисс» был истинно созвучен их времени. Сильвия гадала, что мог бы вынести из него читатель вроде Мишеля, найдет ли у него отклик тот способ, каким «Улисс» переиначивает смыслы?

Отрываясь от выпусков «Литтл ревью», Сильвия всякий раз ощущала, как захватывает у нее дух и как переполняется ее жизнь, и письма, которые она получала из Америки, еще больше укрепляли ее во мнении, что книга Джойса необходима. Ее подруга детства Карлотта Уэллс писала:

ПОВЕРИТЬ не могу, что закон Волстеда вступит в силу с первого месяца нового года. Совершенная пародия и чистейший абсурд. Господи, да все наши знакомые уже запасли в своих подвалах столько спиртного, что и их внукам хватит. А некоторые, чтобы все уместить, копали себе подвальные помещения. И чем это улучшит ситуацию? Когда же они хоть чему-нибудь научатся?

А вот что писала ей мать:

К сожалению, дорогая моя, и речи не идет, чтобы я навестила тебя в Париже. Боюсь, в нашей стране окончательно возобладали низменные инстинкты. Жадность не знает удержу. Твой отец без конца осуждает ее в своих проповедях, а что толку? Мне даже кажется, что, наслушавшись в воскресенье его проповедей, прихожане с женами затем только возвращаются из церкви домой, чтобы в понедельник на работе продолжить служить Плутосу. Лучше бы закон этого Волстеда обуздывал алчность, чем боролся с пьянством.

Киприан, как выяснялось, тревожили примерно те же проблемы:

Очень скучаю по тебе, дорогая сестра, и по Парижу тоже. Нью-Йорк захлестывают враждебность и страх. Ирландские политики во власти прикидываются, будто сами никогда не были иммигрантами, и знай себе пропихивают еще пущие строгости в отношении многоквартирных домов, люди всё еще боятся подхватить испанку, а Почтовое ведомство выкрадывает из посылок журналы и романы и швыряет их в печь. Наши сограждане, учуяв что-то, представляющее хотя бы малейший интерес, тут же хватаются строчить жалобы, и это душит все виды искусства, включая и кино.

Казалось, правящий класс Америки вознамерился объявить вне закона всё задевающее его чувство благопристойности. Всему и вся, что намекало на порок или шло вразрез с благостными иллюстрациями добродетельной жизни на страницах «Сатердей ивнинг пост»[42], грозила опасность навсегда умолкнуть — будь то книга, пьеса, фильм, организация, деятельность или человек. Но как ни парадоксально, своими стараниями подавлять и затыкать рты власть только плодила то, чего так опасалась: анархию и марксизм, протесты и беспорядки, — а книги вроде «Улисса», напротив, старались раскрыть современникам глаза, а не закупорить умы.

Что до Сильвии, то она уже решила, что непременно будет продавать «Улисса», когда он выйдет отдельным изданием, а пока агитировала всех читать роман в журналах.

«И вообще, — поклялась себе Сильвия, — я сделаю все от меня зависящее и, как только смогу, стану содействовать всем писателям современной волны честной литературы.

Благо их ряды, судя по всему, ширились».

Всякий на Левом берегу слышал об эксцентричной писательнице и коллекционере живописи из Калифорнии Гертруде Стайн; широкой известностью пользовалось ее художественное собрание, куда входили картины Сезанна, Матисса, Гогена и других мастеров, ярко заявивших о себе в последние десятилетия. Всякий, кто хоть что-нибудь значил в богемном Париже, в конце концов удостаивался приглашения отобедать и побеседовать о новой литературе и перспективах продвижения современного искусства. Сам Пикассо часто гостил в доме Гертруды, как и Жан Кокто, который был своим человеком и в магазинчике Адриенны. Сильвия все гадала, соблаговолит ли мисс Стайн когда-нибудь посетить и ее скромную книжную лавку; американка, много лет живущая в Париже, надо полагать, уже наладила каналы пополнения своей библиотеки на родном языке, и, вероятно, заведение Сильвии было ей без надобности. И все же Сильвия тешилась надеждой, что ее растущая репутация и общие друзья соблазнят Гертруду Стайн к ней заглянуть. Это стало бы для «Шекспира и компании» чем-то вроде крещения.

— Мадам Стайн, — промолвила Адриенна с преувеличенным почтением, когда Сильвия озвучила свою заветную мечту, пока они плечом к плечу скоблили картофелины над кухонной раковиной. Адриенна тем вечером готовила свой gratin dauphinois[43], и у Сильвии от предвкушения текли слюнки. — Она держится особняком, разве нет? Или, точнее, предпочитает принимать у себя? Не очень-то она flâneuse[44]. Так говорил мне Кокто.

— То же слышала и я. Но помечтать-то можно?

— Что верно, то верно, ее одобрение определенно придаст этакой… солидности твоей лавке. А как насчет мадам Уортон?[45] Побудит ли ее пример других американцев захаживать к тебе?

— Peut être. Но она ведь больше не живет в Париже, разве нет? Слышала, у нее поместье в Уазе, а зимы она проводит на Ривьере. Сдается мне, мадам вся из себя слишком фу-ты ну-ты для такой жалкой лавчонки, как моя.

— C’est vrai[46]. Я иногда встречала ее на приемах, когда она еще жила на улице Варенн, и с виду, скажу я тебе, буржуазности в ней было куда больше, чем богемности.

Сильвия чокнула своим бокалом сансерского о бокал Адриенны и возгласила:

— Vive la bohème[47].

Они поцеловались, и Сильвия прочувствовала это каждым атомом своего существования.

Теплым июньским днем 1920 года гранд-дама Стайн под руку с Элис Токлас тяжелой поступью вошла в лавку Сильвии. Та тотчас же заметила, что Элис почти во всем была противоположностью своей подруги: ее живость контрастировала с томностью Гертруды, тонкость — с корпулентностью, уложенная по моде темная копна — с короткими седыми волосами, напоминающими шлем. Гертруда выглядела величественно не только из-за своего роста и дородности, которая ей очень шла. Впечатление усиливали строгое темно-серое платье и румяные скулы, казалось навечно сведенные неодобрением, не исчезавшим, даже когда их хозяйка улыбалась. Она уставила на Сильвию орлиный взор темных глаз.

— Добрый день, — сказала мисс Стайн, держа курс прямо к письменному столу, за которым Сильвия разбирала дневную почту, в то же время судорожно придумывая, как бы так поприветствовать гостью, чтобы это не прозвучало подобострастно. Хотя не меньше ее интересовало, догадывается ли мисс Стайн, что она, Сильвия, тоже встречается с женщиной.

Как раз на такой случай Киприан когда-то выдала Сильвии монокль, поскольку ее обычный образ из жакета с юбкой ничего не говорил о ее склонностях, а разве что о невозможности позволить себе наряды по моде и о желании одеваться разумно. Но Сильвия не помнила, куда засунула это стеклышко. И теперь ничего не поделаешь.

Сильвия подалась вперед, склонившись над своей тлеющей в пепельнице сигаретой, чтобы протянуть мисс Стайн руку для пожатия.

— Здравствуйте. Я Сильвия Бич. Пожалуйста, зовите меня просто Сильвией.