ее любит? Не понимает, что она, что бы там ни было, может ему довериться, рассчитывать на его помощь?

И она может не беспокоиться, он никому ничего не скажет, если только она сама этого не захочет. Даже ее матери. Даже если этот человек женат и связь с ним ничем не кончится. Он и сам когда-то был молодым, у него были девушки, были и замужние женщины, бывало всякое. Ее мать знала о его романах и не вмешивалась. А он, в свою очередь, не вмешивался в ее жизнь и во всем ей помогал: деньгами, советами, молчанием, – всем понемногу.

Он говорил, вспоминала Аглая, посадив ее себе на колени и лаская ее. Отца она любила больше всех, но и ему ничего не говорила – не могла, не хотела.

Ни за что! Нашей тайной ни она, ни я ни с кем делиться не собирались. Хотя Аглая знала, что отец никому ничего не расскажет, ее не выдаст, все равно не хотела ему говорить, потому что боялась, что вне зависимости от того, будет Мартынов молчать или нет, он вполне может прийти ко мне и завести дружеский разговор, поделиться со мной своими проблемами, в том числе и этой; она прекрасно знала, как это бывает. Мне бы это не понравилось, да и ей тоже. Нет-нет, на этот счет мне беспокоиться нечего.

Я стал уговаривать ее расстаться со мной, говорил, что я ее не стою, что она красива, богата, может выбрать любого из многих наших общих знакомых и таким образом устроить свою жизнь. Но стоило мне заговорить на эту тему, как она зажимала мне рукой рот, чтобы я помалкивал. К чему эти разговоры? Разве я не люблю ее хоть немножко, хоть самую малость? Разве она не просила меня на ней жениться? Не настаивала на этом? Пусть будет как будет – она ведь просто пересказала мне, что сказал ей отец.

И все же я не мог не чувствовать, что Аглая втайне страдает. Другим она радовалась от души, улыбалась, мне же – как-то вымученно. В то же самое время слезы, дурное настроение, которые она могла себе позволить в мое отсутствие, при мне «исключались». Она делала над собой усилие, да и человеком по природе была жизнерадостным. Случалось, она даже посмеивалась над моими проблемами, которыми я с ней иной раз делился, называя ее моей духовной матерью. Поднимала меня на смех, но всегда, всегда в этом смехе таилось страдание.

Аглая! Чудная Аглая! Где бы ты ни была – прости.

В этом месте отвлечемся. Мне предложили написать книгу о Европе и обеспечили необходимыми средствами. Такой возможностью никак нельзя было пренебречь, о чем я и сообщил Аглае. Себе же сказал: вот ситуация, когда Аглае сподручно будет избавиться от своей страсти и понять, сколь нереальны ее надежды соединить со мной свою жизнь.

Она не увидит меня шесть, а то и восемь месяцев, может, и больше. У нее будет время подумать, возможно – найти себе кого-то еще. Влияние родителей также наверняка сыграет свою роль. И хотя писал я ей не слишком часто, находясь под впечатлением от того, что видел и делал, от нее приходили многочисленные и прекрасные письма и телеграммы.

Как поживает ее малыш? Ее любимый? Он радуется жизни? Он видит все, что хотел увидеть, встречается со всеми, с кем хотел встретиться? А как ему девушки в Англии, Франции, Италии, Германии? Ах, могу себе представить! Такому, как я, верить нельзя. И все же я ведь о ней порой вспоминаю, правда? Она уверена, что вспоминаю: она же все время обо мне вспоминает и ждет не дождется того дня, когда я вернусь и заключу ее в свои объятия. Риверсайд-драйв, моя комната – все как было. Утром, вечером и в полдень она по-прежнему смотрит из окна на реку и думает о том, как же было замечательно, когда я у них жил и на реку мы смотрели вместе. Тогда было замечательно, а теперь – грустно. Бродвей, Сентрал-Парк-Уэст, моя квартира. Иногда, проезжая в тех местах, она поднимает глаза, и ей становится так больно… Меняется время, меняется жизнь.

Писала она обо всех понемногу. И об Америке. И о себе. Судя по всему, она ничего не делала: мечтала, читала, ждала. А ее письма, как и фотографии, которые она иной раз вкладывала в конверт, возбуждали во мне желание поскорей увидеть ее вновь, быть с ней, ведь ее любовь была такой сильной, такой жертвенной.

И в мае следующего года мы встретились вновь, в другой квартире, недалеко от ее дома. С каким же бьющим через край восторгом она меня встретила – восторгом трогательным, даже пугающим. Какие глаза! Улыбка подобна распустившемуся цветку, легкая, воздушная походка! Мы опять вместе. Как же давно тебя не было, как давно! Наконец-то! Тогда мне казалось: что бы ни произошло, Аглая всегда будет где-то рядом, я никогда ее не брошу, и она меня тоже.

И все же не успел я вернуться в Америку и вновь сесть за работу, как появилась Э., пасторская дочь. И хотя из-за нее Аглая была вынуждена опять предаваться страданиям и даже еще более безутешным, чем при Вильме, она все равно нисколько не изменилась.

Нет, не из-за мягкотелости, она просто меня любила, любила сильно, всем сердцем. Но моей связи с Э. она не перенесла; когда наш роман только начинался и Аглая о нем узнала, она со мной рассталась. Шли дни, минуло, если ничего не путаю, восемь дней, и вот однажды я встретил ее на Риверсайд-драйв с молодым бизнесменом, с которым как-то познакомился у нее дома. Увидев их, я испытал страх и горькое разочарование, ведь я считал ее своей собственностью. Моя Аглая! И с другим! Как же так? Она же говорила мне, писала о своей любви. Я сразу же решил: зайду к ней или позвоню и, если получится, восстановлю наши отношения. И в тот же вечер явился к Мартыновым и, когда представился случай, с ней заговорил. И понял, что она настроена против меня. А спустя какое-то время оказалось, что все совсем еще не так плохо.

Верно, говорил я, у меня появилась другая. И я ею увлечен. Но ведь я же сам к ней пришел, сам ищу с ней встречи, разве нет? И если… и так далее и так далее – долго рассказывать. Короче говоря, я лгал и лгал, но меня не покидало чувство, что удастся