Он долго ходил по набережной и по своему любимому восточному молу, потом, немного успокоившись, вернулся в управление. Там сидел Фацио, злой как черт.

– Что такое, что случилось? Судья еще не приезжал?

– Нет, он был, уже увезли тела.

– Тогда что тебя разбирает?

– А то, что пока полгорода стояло и глазело на пальбу учителя Контино, какие-то сукины дети не теряли времени и обчистили две квартиры, все вынесли, от и до. Я уже отправил туда четверых наших. Дожидался вас, чтоб самому туда пойти.

– Хорошо, иди. Здесь останусь я.

Комиссар решил, что пришло время приниматься за дело всерьез: придуманная им уловка должна подействовать, совершенно точно.

– Якомуцци?

– Да чтоб тебя! Что за спешка такая? Мне еще ничего не доложили о твоей цепочке. Слишком рано.

– Да знаю я прекрасно, что пока ты не можешь мне ничего сказать, отдаю себе полный отчет.

– Тогда чего звонишь?

– Чтоб попросить тебя о максимуме секретности. История с цепочкой не так проста, как кажется, и может привести к неожиданному повороту в ходе следствия.

– Ты меня просто оскорбляешь! Если ты мне сказал, что я не должен говорить о том-то и том-то, то я слова не скажу, даже самому Господу Богу.

– Инженер Лупарелло? Я очень сожалею, что не смог прийти сегодня. Но поверьте, у меня правда не было такой возможности. Я прошу вас передать мои извинения вашей матери.

– Подождите минутку, комиссар.

Монтальбано принялся терпеливо ждать.

– Комиссар? Мама спрашивает, вас устроит завтра в то же время?

Его это устраивало, и он сказал, что придет.

Монтальбано возвратился домой усталый, с намерением тут же пойти спать, но почти автоматически – у него это был род тика – включил телевизор. Комментатор «Телевигаты», закончив рассказ о главном событии дня – перестрелке между мелкими мафиози, случившейся на окраине Монтелузы несколько часов назад, – объявил, что в Монтелузе состоялось заседание правления провинциальной фракции той партии, к которой принадлежал (или, лучше, еще недавно принадлежал) инженер Лупарелло. Заседание экстренное, которое раньше, во времена менее бурные, полагалось бы из уважения к усопшему созвать по крайней мере через сорок дней после его кончины, но ныне, во времена смуты и потрясений, политическая ситуация требовала решений немедленных и трезвых. Итак, секретарем фракции был избран при полном единодушии доктор Анджело Кардамоне, главный врач остеологического отделения в больнице Монтелузы, человек, искони являвшийся внутрипартийным оппонентом Лупарелло, но выступавший против покойного честно, бесстрашно, открыто. Их идейные расхождения, – продолжал обозреватель, – можно было бы упрощенно представить следующим образом: инженер выступал за сохранение существовавшей коалиции, объединявшей лишь четыре партии, с привлечением, однако, сил, еще не затронутых и не развращенных политикой (читай: не получивших еще извещений о возбуждении против них уголовного дела), в то время как остеолог склонялся к диалогу с левыми силами, пусть даже осмотрительному и осторожному. Новоиспеченному секретарю приносили телеграфные и телефонные поздравления, в том числе и от представителей оппозиции. Кардамоне, давая интервью, выглядел взволнованным, но решительным и объявил, что приложит все возможные силы, дабы оказаться достойным светлой памяти своего предшественника, и закончил утверждением, что обновленной партии он принесет в дар «свой труд и свои знания».

«И слава богу, что он отдаст их партии», – не мог удержаться от комментария Монтальбано, поскольку знания Кардамоне, в хирургическом аспекте, нанесли жителям провинции больше увечий, чем могло бы нанести сильное землетрясение.

Слова, которые журналист присовокупил к вышесказанному, заставили комиссара навострить уши. Чтобы обеспечить доктору Кардамоне возможность последовательно продолжать собственную политическую линию и в то же время не отказываться от тех принципов и тех людей, которые представляли лучшее в политической деятельности инженера, члены правления просили адвоката Пьетро Риццо, духовного наследника Лупарелло, стать помощником нового секретаря. После некоторых вполне понятных колебаний, вызванных обременительностью тех обязанностей, которые вытекали из нового назначения, Риццо позволил себя уговорить и согласился занять пост. В репортаже, который «Телевигата» ему посвящала, адвокат, также взволнованный, заявлял, что ему пришлось взять на себя тяжкое бремя, дабы сохранить верность памяти его учителя и друга, чьим девизом всегда было одно только слово: «служение». Монтальбано удивленно пожал плечами: да как же это, новый секретарь соглашался сотрудничать на официальном уровне с тем, кто был самым преданным соратником его главного оппонента? Удивление продолжалось недолго, и комиссар, чуть поразмыслив, сам определил его как наивное: испокон веков эта партия отличалась врожденной тягой к компромиссам, к золотой середине. Возможно, Кардамоне еще не чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы действовать в одиночку, и ощущал необходимость в подпорке.

Монтальбано переключил программу. По «Свободному каналу», рупору левой оппозиции, выступал Николо Дзито, обозреватель, пользовавшийся самым большим авторитетом; он объяснял, что обычно ничто на Сицилии в целом и в Монтелузе в частности не меняется по существу, или mutatis mutandis, пусть даже барометр предвещает грозу. Он процитировал известную фразу из романа: менять все, чтобы не менять ничего[14], – и заключил тем, что Лупарелло и Кардамоне – это две стороны одной и той же медали и сплавляет их воедино не кто иной, как адвокат Риццо.

Монтальбано подбежал к телефону, набрал номер «Свободного канала», попросил Дзито: их с журналистом связывала некоторая симпатия, почти дружба.

– В чем дело, комиссар?

– Хочу тебя видеть.

– Дружище, завтра утром улетаю в Палермо, меня не будет по крайней мере неделю. Согласен, если я к тебе загляну через полчаса? Приготовь мне что-нибудь поесть, умираю с голоду.

Тарелку макарон с оливковым маслом и жареным чесноком всегда легко было сделать. Монтальбано открыл холодильник. Аделина оставила ему целую большую тарелку вареных креветок, хватило бы на четверых. Аделина была матерью двух осужденных преступников. Младшего брата арестовал лично Монтальбано три года назад, и тот еще сидел в тюрьме.

Когда Ливия приехала в Вигату в прошлом июле, чтобы провести с ним две недели, она, услышав эту историю, пришла в ужас:

– Ты что, сумасшедший? Она не сегодня так завтра решит тебе отомстить и подсыпет яду в суп!

– Но за что ей мне мстить?

– Ты же у нее сына арестовал!