Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Лодка в доке, товарищ капитан 1-го ранга, – так же угрюмо отвечал комбриг, – и вот почему. На лодке в ночь с воскресенья на понедельник произошел пожар. Выгорел весь машинный отсек. Причина пока неясна… Но это еще полбеды…
– А вторые полбеды? – прервал я комбрига.
– Вторые полбеды – это Рогов. Он повесился.
Рогов был старшим механиком. Молодой парень лет двадцати пяти. У меня рот сам собой открылся. Комбриг продолжал:
– Записочку даже оставил. Обгорела немного, но читаема. Очень она не понравилась там… – Он поднял указательный палец. – Не понравилась даже больше, чем сам инцидент. «Господи, прости» – вот что написал.
Я поперхнулся.
– Во-во! – ухмыльнулся Василий Петрович.
Мое мнение о вере и религии было однозначным, как у любого коммуниста, а тем более военного моряка. Не было ни к вере, ни к религии абсолютно никакого отношения. И быть не могло. Я с десяти лет воспитывался в школе курсантов, в абсолютной дисциплине и уважении к советской власти и воинскому долгу.
– Где Евсеев? – с надеждой спросил я и получил вполне логичный ответ:
– Под арестом. На время следствия. Трибунал будет. По тебе тоже есть бумаги.
Он протянул мне постановление. Меня отстраняли от командования лодкой на период следствия.
– Хорошо, – спокойно ответил я и направился к двери.
– Еще кое-что, – остановил меня комбриг, и я, напрягшись, повернулся к нему. – О звании адмирала можешь забыть. Документы обратно пошли.
– Хорошо, – так же спокойно ответил я.
Следствие выявило, что Рогов находился в крайне неудовлетворительном психологическом состоянии. Девушка Лида, которую он считал своей невестой, забеременела и собралась замуж за другого, о чем и сообщила ему в письме (которое нашли в вещах механика). В ту ночь Рогов, дежуря в машинном отделении, выпил спирта, которым должен был протирать детали, видимо, окончательно решил для себя все и повесился на торчащем под потолком штыре. Задел ногами пепельницу, в которой тлели его же бычки.
Евсеева в итоге вернули в капитаны третьего, а меня же, оставив в первом ранге, просто списали на берег, где я благополучно преподавал в училище, пока в 1980-м окончательно не ушел на пенсию.
К чему я все это?
А вот к чему. Я человек выдержанный и спокойный и особо не подавал виду, что эта история как-то задела меня, выбила из колеи. Я жил, любил жену, общался с друзьями, выпивал на праздниках и веселился. Взрослели дети, появлялись и росли внуки. Все вроде как в порядке. Но в порядке не было ничего. Себя не обманешь. С того времени не прошло и дня, чтобы я не вспоминал о том случае с горечью и обвинениями, только непонятно, в чей адрес. Кто виноват? Рогов? Лида? Евсеев? Я? Непонятно.
А в училище, помню, как-то на ночь остался дежурить, буквально через год после ухода. Не знаю, что меня дернуло: пошел казармы обходить. Все тихо. Пошел обратно к своему кабинету и вдруг слышу какие-то звуки из туалета. Как будто всхлипы. Захожу. А там на корточках у стенки сидит Аркаша Полищук, курсант, и плачет. Толковый очень паренек, один из лучших в выпуске. Какой-то листочек мнет и всхлипывает. Я сел рядом и спрашиваю:
– Ты чего?
А тот не отвечает. Всхлипывает. В одной руке письмо теребит, а вторую за спиной прячет. Я приглядываюсь, что там, и глазам не верю: пистолет. Виду не подал, что заметил, рядышком тоже на стенку оперся, сижу. Молчим. Потом спрашиваю:
– Девчонка?
– Да, – отвечает, – ждать обещала – а вот… – И письмом трясет.
– Послушай, – говорю, – ты же военный моряк, коммунист! Как ты можешь быть таким эгоистом?
Вижу у него вопрос в глазах. Ну, я ему недавнюю историю про Рогова и рассказал. И про Евсеева, и про себя не забыл.
– Отдай пистолет, – говорю, – и марш в кровать. Успокойся, обдумай все, и если примешь решение, что застрелиться – единственный выход, то, пожалуйста, за пределами училища. И записку оставь нормальную.
Вижу, отпускает парня. Через минуту отдал мне пистолет. Он его у дежурного по училищу на время выторговал за две пачки «Казбека». Я замял тот эпизод, не стал никуда писать. Парень выпустился отличником боевой и политической.
…А сегодня в «Известиях» прочитал, что командующим Балтийского флота назначен контр-адмирал Аркадий Георгиевич Полищук. Самый молодой главком Союза, тридцать девять лет. Как прочитал – так и понял. И нет больше никакой горечи. И никаких обвинений. Все правильно было. Спасибо Тебе.
Господи, прости.
19.03.1982
Утром среды Орлова, взяв кофе, заглянула в кабинет к Борису Аркадьевичу. Тот грустно глядел в монитор компьютера. По экрану прыгали изображения спортивных байков.
– Мотик выбираешь, Борис Аркадьевич?
Проникла внутрь. Тот, не отрывая глаз от монитора, буркнул в ее сторону что-то неразборчивое.
– Не поняла, шеф, – улыбнулась Ольга. – Продублируй для особо одаренных.
Настроение у нее было хорошее. Скрипник продублировал:
– Ленка, блин, намекнула, что хотела бы на днюху…
Его настроение, судя по тону, было диаметрально противоположным. Оля же, понятно, не могла упустить возможность подколоть шефа:
– А чего же ты такой грустный? Радоваться надо: не будешь голову ломать, что подарить… И нас с Костиком терроризировать…
А потом, задумавшись на секунду, рассмеялась:
– Или жадность? В этом дело? На одной чаше весов страсть, а на другой – жадность… Интересно понаблюдать, что перевесит…
– Орлова, – вздохнул Скрипник, – отстань, а? Чего ты ввалилась в мою келью на своих каблучищах? Чего тебе?
– Ты Дениса видел?
– Нет. В понедельник только.
– Чего с ним?
– Не знаю.
– А Забирохина видел?
– В понедельник.
– А новенькую?
– Нет.
– Скучный ты. – Орлова скривила губы. – Бука какой-то. – И выкатилась из кабинета несолоно хлебавши, оставив Бориса Аркадьевича наедине со светящимся экраном.
Скрипник грустил не из-за байка. Ленка объявила ему еще кое-что. Она хотела поехать на Белое море, в Карелию, рисовать какой-то сюжет. Вожжа попала под хвостик… А Боря, как верный рыцарь, должен был сопровождать ее. А ему не хотелось. И вовсе не потому, что он не любил Карелию или Белое море. Просто он уже когда-то бывал там. И воспоминания об этих местах остались не самые радужные.
От нерадостных мыслей отвлек телефонный звонок. Звонил Денис: