хотя бы понимаешь, что тут он ничего тебе не сделает. Тут они тебя не достанут. Ни танк, ни кассетка, ни камикадзе.

Тут уже надо просто сидеть до вечера, а потом под прикрытием сумерек, часов в семь, идти дальше.

Нервное напряжение спадает, я немного расслабляюсь и вот только сейчас понимаю, до какой степени я устал.

Закрываю глаза. До семи ещё есть три часа, и можно попытаться вздремнуть.

Впереди у меня блуждания в темноте по южной части Н-ки, ночь в заброшенном доме, завтра весь день я проведу на пункте эвакуации, а вечером, через сутки то есть, рвану наконец-то из этого села на первой же залётной «буханке», сидя верхом на мешках с трупами наших солдат, чтобы они не выпали из машины через сломанные двери.

Поздно ночью я уже буду в расположении своей роты. Сильно уставший, но живой и здоровый, правда, попахиваюший двухсотыми.

Эта история станет крайней перед длинной передышкой, продолжающейся по сей день.

По возвращении я узнаю о серьёзных кадровых перестановках в нашем подразделении. «Старики» из весеннего набора, отслужив положенные полгода, убыли в Ростов. Им на смену пришёл наш набор, заняв все освободившиеся вакансии. На административно-хозяйственную работу был переведён и я, что, собственно, и дало мне возможность набросать цикл этих заметок.

Я не знаю, сколько продлится моя спокойная жизнь. Дай Бог, чтобы подольше. Но, скорее всего, вернуться на передок мне ещё придётся. Так думаю. Тем не менее передышка эта была мне на руку, и каждый день сейчас работает на меня. По мере приближения зимы снижается активность боевых действий. Поэтому оказаться на передке в декабре — это не то, что в августе.

Там уже всё попроще.

XII

В Н-ке во время очередного обстрела я увидел в проём в стене, как по дороге бежит фазан.

Низко, как человек, пригибаясь к земле, закладывая зигзаги, не понимая, куда метнуться.

Сзади трещали кассетки.

Фазан, слыша их, подпрыгивал и снова бежал. Он даже не пытался взлететь. Он даже не пытался раскрыть свои крылья.

Мир перевернулся.

Всё в этом безумии, сотворённом войной, поменялось местами.

Несколько минут назад в поле, в стороне от дороги, на высоту третьего этажа взлетело полчеловечка, взмахивая ручками, будто крылышками.

А по дороге, проложенной людьми, бежала, как человек, перепуганная птица.

Я равнодушно и бесстрастно наблюдал за полётом куска человеческой плоти.

Но мне было стыдно перед перепуганной птицей. Было стыдно за то, что я человек.

Стыдно за то, что, если бы даже я мог разговаривать на её языке, я бы всё равно не смог объяснить этой птице, зачем мы это всё делаем.

Людям смог бы.

Во всяком случае, попытался бы.

А перепуганному фазану, бегущему по дороге, даже не стал бы пытаться.

Не смог бы я ничего объяснить контуженому и глухому коту, которого наши ребята привезли с одного из выездов. Брошенным собакам, которые научились полностью копировать поведение людей при обстрелах. Они ложатся на землю и вжимаются в неё, когда слышат свист. За ними стоит по возможности наблюдать, когда они рядом. В отличие от человека, собака слышит «польку». Во всяком случае, она раньше распознает её шелест.

Не знаю, что бы я смог объяснить посечённой кассеткой кошке. Она попалась мне на дороге вдоль лесополки, в стороне от населённого пункта. Что она здесь делала, непонятно. Охотится кошкам есть на кого, не выходя из дома. Эту зачем-то понесло в лесополку, и там же её посекло кассеткой. Она выползла на дорогу, к людям, и на её обочине умерла.

Люди придумали сраные кассетки, погубившие её, но смертельно раненное животное всё равно ползло к людям.

Вы придумали это говно, так вы и спасите меня.

Спасите меня.

Спасите.

Не спасли, и она умерла на обочине дороги.

А люди шли мимо, равнодушно смотря на кусок окровавленной плоти.

Какая-то кошка.

Действительно, каждый день уносит жизни людей с той и другой стороны.

И невозможно требовать от людей сострадания к какой-то кошке.

Но сострадание это всё равно есть.

И оно периодически находит выход. Выплескивается из-под бронежилетов и касок, прорывается сквозь коросту огрублённых и притуплённых чувств.

В глубине души мы все понимаем свою ответственность перед животными и осознаём, что если и есть здесь кто-то абсолютно невинный, то это только они…

Животные — самая беззащитная форма жизни на этой войне. Даже мерзкие мыши, головная боль по обе стороны фронта, сотнями тысяч лезут в окопы и блиндажи, населённые пункты постольку, поскольку разрушена их естественная среда обитания.

Им некуда больше идти.

Мерзкие мыши — тоже жертвы войны.

На СВО практически нет служебных животных.

Во всяком случае, я за всё это время не встречал. Может быть, где-то и есть.

В любом случае, в отличие от войн прошлого, здесь нет или ничтожно мало животных — соратников человека.

Нет лошадей, практически нет служебных собак.

Поэтому все животные здесь — нонкомбатанты.

Мирняк.

И этому мирняку некуда деться.

Хохлы — несентиментальный народ.

Покидая прифронтовой населённый пункт, они зачастую бросают даже домашний скот и птицу, представляющую материальную ценность. Про кошек и собак даже речи нет. Этих они бросают, не задумываясь.

И это, к слову сказать, далеко не главное, за что можно было бы их осудить.

Хохлы — деревенская нация.

Селянам в принципе несвойственны сантименты по отношению к собакам и кошкам. Они воспринимают их сугубо утилитарно, что может быть непонятно и дико для городского жителя.

Но в сельской местности России примерно такое же отношение к домашним животным.

Скот — ценность, домашние животные — расходник.

Но даже ценность бросается здесь, под натиском фронта.

Одно из неизгладимых впечатлений, пережитых мной, — это то, как однажды, дожидаясь рассвета в окопе, в паре километров от села, в котором заведомо не осталось местного населения, я услышал кукареканье петуха.

В селе не было никого, кроме наших военных.

И брошенной птицы.

И петух командовал подъём своим рябым жёнам и будил опустевшее село.

Не знаю, где жил петух и его жёны, но знаю, что, сколько бы они ещё ни жили в этом опустевшем селе, до конца своих дней они ждали и ждали, поворачивая свои головы влево и вправо, когда же появится хозяйка или хозяин и насыпет им зерна.

Главное, что объединяет всех животных на войне, — это страх.

И брошенный скот, и коты, и собаки, и дикий фазан — они все напуганы.

Они все подвержены одинаковому стрессу от вторжения в их мир абсолютно непонятного и необъяснимого,