— Спасибо, они чудесные, — поблагодарила я, сжимая часы.

— Станут еще лучше, когда ты их начистишь. — Дедушка вытер лицо рукавом фуфайки. — Ты же будешь аккуратно с ними обращаться?

Хлопнула дверь, и на кухню вошла мама. Она заметила карманные часы в моей руке:

— Джин, хватит разбазаривать имущество.

— Пусть оно останется у внучки, я его с собой забрать не смогу, — ответил дедушка.

— Но ты ведь никуда не уезжаешь.

Он только махнул рукой.

Перед нашим отъездом дед протянул мне десятидолларовую купюру и шепнул:

— Возьми и купи то, что доставит тебе радость.

На его лице промелькнула улыбка, обнажившая десны и вставные зубы. Улыбался дедушка редко, поэтому я ценила такие моменты. Я сжала его руку и кивнула.

— И не верь тому, что говорят, ладно? Ты же умница, все схватываешь на лету.

Возвращались мы нашим обычным живописным маршрутом — по проселочным дорогам, минуя пробки, — и по пути слушали новости по радио. Журналисты всего мира рассказывали о том, как люди в разных странах реагируют на происходящее. Из Южной Америки сообщали о первых недомоганиях, связанных с изменением земного притяжения. Центры по контролю и профилактике заболеваний уже занимались этой проблемой.

— Если почувствуешь себя нехорошо, сразу скажи мне, — попросила мама.

У меня тут же началось легкое головокружение.

«Создается впечатление, что новая болезнь выражается у разных людей по-разному, — заявил какой-то официальный представитель по радио. — Конкретно эта называется паранойей».

Толпы ревностных христиан готовились встать посреди ночи и пойти на зов, бросив свои жилища и оставив в них груды одежды.

— А шмотки-то почему нельзя взять? — удивилась я.

— Не знаю, милая, — ответила мама. — Мы в такие дела не вникаем.

Мы принадлежали к другой разновидности христиан, тихому и благоразумному племени, не верившему в чудеса.

Теперь интервью давал телемиссионер:

«Божественное откровение было явлено много лет назад. Мы знали обо всем уже тогда, когда произошло воссоединение колен Израилевых».

Между холмами впереди блеснула морская гладь. Всех живущих на берегу людей эвакуировали: никто не знал, какими станут теперь приливы. Мы проехали поселок. По мере приближения к океану участки постепенно уменьшались в размерах. Около воды земля стоила так дорого, что некоторые дома, подпираемые гигантскими сваями, просто-таки свисали со скал.

Мы притормозили на светофоре. Пока мама крутила головой, чтобы вовремя заметить подъезжающую машину, мне в глаза бросилась тонкая белая полоска, иногда проступавшая у корней ее отросших волос. Седина у мамы появилась в тридцать пять лет, и я очень переживала, когда вдруг замечала этот знак физического увядания.

Я вдруг почувствовала, насколько одинока. Автомобиль тронулся, и я, наверное, впервые в жизни осознала, что, если с моей семьей что-нибудь случится, у меня на всем белом свете не останется ни одной родной души.

Мы проезжали торговую площадь. Через неделю здесь должна была начаться местная ярмарка. Мы с Ханной собирались пойти на открытие.

Обычно приготовления шли день и ночь — устроители торопились возвести все аттракционы вовремя. Но сейчас работы остановились. Я подумала, что организаторы и рабочие тоже разъехались по домам. Сейчас каждому хотелось быть со своей семьей. Разноцветный остов американских горок покачивался на ветру. Недостроенные деревянные качели явно представляли опасность для жизни посетителей. В «чертовом колесе», тоже не законченном, висела на спице единственная красная кабинка, словно последний летний плод или осенний лист.

Дни казались такими же, как всегда. Солнце всходило и садилось. Тьма сменялась светом. Я помню волнующую прохладу утра, неторопливый жар полудня, медлительность заката. Но теперь сумерки плавно растягивались на часы перед тем, как превратиться в ночь. Время лениво скользило и замедлялось.

С каждым новым утром мы все меньше совпадали с часами. Земля продолжала вращаться вокруг оси, хронометры не прекращали тикать, но они уже не зависели друг от друга. Полночь могла наступить в светлое время суток, стрелки порой показывали девять утра в середине дня. Полдень иногда приходился на закат.

Шли хаотичные, безразмерные дни.

Каждое утро ученые официально объявляли суточный прирост минут, которые скапливались, будто дождевая вода в уличном поддоне. Прогнозировать их количество становилось невозможно. Время начала уроков ежедневно уточнялось с рассветом, который наступал всегда по-разному. По утрам мы с мамой смотрели местные новости, чтобы понять, к какому часу приезжать в школу.

Дети появлялись в классах все реже.

К рабочим сменам посреди дня неожиданно добавляли лишние часы. Вылеты самолетов откладывались на неопределенное время, поезда стояли на путях, пока создавались и утверждались новые графики движения. Расписания отменялись и переписывались каждые сутки.

Мы импровизировали. Мы приспосабливались. Мы делали все, что могли.

Мама медленно, но верно забивала нашу кладовку продуктами первой необходимости. Постепенно там скопились банки со сгущенкой и консервированным горошком, сухофруктами и джемом, штук сорок супов. Теперь мама всегда возвращалась домой, держа под мышкой либо коробку батареек, либо набор свечей, либо обезвоженную и потому почти вечную, без срока годности, пластиковую или алюминиевую упаковку с едой.

При этом тренировки моей футбольной команды проводились в обычном режиме, а мамины студенты по-прежнему репетировали «Макбета». Ни одно мероприятие подобного рода не отменили. Шоу должно было продолжаться. Мы цеплялись за все, что запланировали до замедления. Любой сбой в графике подорвал бы наши моральные устои и ознаменовал поражение или потерю надежды.

Появление новых минут сказывалось на всем. Пренебрегать временем в те дни не приходилось. Сам ритм жизни стал размереннее.

Кто-то скажет, что замедление повлияло на нас с тысячи неизведанных сторон, начиная со срока годности электрических лампочек и заканчивая температурой, при которой тает лед, закипает вода, размножаются или умирают человеческие клетки. Кто-то скажет, что теперь наши тела старели медленнее, умирающие агонизировали дольше, а дети не торопились появляться на свет. И действительно, менструальные циклы у женщин слегка удлинились в те первые две недели. Хотя по большей части все эти эффекты носили скорее анекдотический, нежели научный характер. Любой физик вам подтвердит: человеку, который едет в скором поезде, кажется, что время течет медленнее, чем всегда. Вот и мне казалось, что трава растет, хлеб в нашей хлебнице плесневеет, а яблоки на яблоне миссис Валенсии созревают, падают в траву и гниют не быстрее обычного.

Между тем часы продолжали идти. Мы чувствовали на запястьях их слабое тиканье. Старинные дедушкины хронометры звенели, а церковные колокола отбивали каждый час.