глазами, как две серебряные монеты, за которые его выкупили для ритуала из дюжины других рабов, оно словно теряло солидную долю своей хваленой красоты, когда Белтайн утрачивал привычную насмешку. – У нас тут гость! Точнее, видимо, жилец…

Тенистый холм в подножии вязового леса остался позади, но их опушку с одноэтажным домом, отстроенным всеми вместе, и загоном для пары любимых Остарой лошадей словно накрыло тенью еще более вязкой и холодной. Джек поежился, вытащил из-за пазухи птенца и всучил его Ламмасу позади себя, ибо впереди его ждал птенец иной.

– Покажи мне.

И Белтайн послушно показал. Все братья уже столпились, окружив хнычущего мальчонку, который прятался за тюком сена в уголке, обхватив голые колени. Румяный, как маков цвет, весь в глине и комках какой‐то грязи на рубахе, подпоясанной конопляным колоском, еще и без штанов. Джек протиснулся меж братьями, растолкав их в стороны локтями, и тихонько присел напротив ребенка на корточки, как напротив Барбары когда‐то. К детям, давно понял Джек, нужен особенный подход.

Вот только знать бы, какой…

– Он пришел из леса, – поведал Остара с усталым вздохом. – Увидел нас и забежал в амбар. Ни с кем не говорит, боится.

– И до сих пор ревет, – раздраженно подметил Белтайн, выглянув из-за его плеча.

– Конечно, ревет! Это ведь ты ведь додумался спросить «Ну как, больно было умирать?» – воскликнул Мабон, сузив укоризненно глаза. – Ты хоть иногда снимай свои диадемы, а то мозги уже совсем передавило.

– Ой, не делай из меня злодея! Будто ты рад этой сопле, что нам досталась, – взбеленился тот, складывая руки на богато вышитой рубахе – одной из тех даров, которые ему, как и диадемы, всегда несли в начале мая. – Сколько ему лет? Пять? Шесть? Люди совсем потеряли совесть!

– Ну, вы же все волновались, чего это нас до сих пор семь, а не восемь, – с усмешкой напомнил Имболк. – Вот, получите!

– Может, как‐нибудь можно вернуть его обратно, а? – продолжил ныть Белтайн. – Попросить поменять на кого‐нибудь взрослее…

– Довольно, Бел, – вмешался Йоль. Черные, как смола, кудри спрятали от Джека его лицо, но в голосе слышалась отцовская строгость, которая не раз спасала их всех от драки. – Просто отойдите от него подальше, Имболк сейчас нагреет молоко и принесет. Мабон, иди помоги ему на кухне, добавь меда и, может, пару ложек смородиновой наливки… Джек? Эй, Джек, что делать будем?

– Давайте для начала помолчим. Не мешай ему, – сказал Ламмас где‐то позади с щебечущим под рубашкой птенцом, и все действительно затихли.

«Год – это всего лишь колесо, – грустно подумал Джек, глядя в этой тишине на дрожащего ребенка. – Оно не может перестать вращаться. А для того, чтобы вращаться, нужны спицы…»

В этот раз, однако, спицу выбрали совсем уж тонюсенькую. Принесли в жертву не здорового и крепкого, дабы древних богов умилостивить, как делали все предыдущие разы, а больного и слабого, как сделали в самый первый раз.

Как Джека принесли Колесу когда‐то.

– Не плачь, – сказал он мягко, обняв за плечи мальчика, чьи глаза, сколько бы ни краснели от натуги, так и не пролили ни одной слезы. Так и тело его больше не пролило бы кровь, если того поранить. Так и не старел он больше… И не мог считаться человеком. – Мы позаботимся о тебе. Мы все здесь такие. Мы тебя ждали. Правда-правда ждали! Вот, посмотри, даже подарок приготовили. – И Джек, рассыпав несколько желудей, достал из кармана кролика размером с палец, которого свалял накануне как раз на такой случай. Интуиция у него, как у первой спицы Колеса, была отменная, да и из года в год к каждому празднику Колеса он привык готовиться заранее. Знал ведь, чем они порой заканчиваются, а только один праздник без своего духа – своего воплощения – и оставался. Рано или поздно это должно было случиться. Теперь Колесо собрало их всех. – У тебя много таких игрушек будет. И братья тоже будут, целых семь! Мы все семья. Мы тебя не дадим в обиду, никто больше тебя не накажет, не бросит. Иди сюда, иди.

Мальчонка всхлипнул, схватился за шерстяного кролика и с удивительной доверчивостью – наверное, от тоски по взрослому теплу, заботе – прижался к Джеку. Его кожа не была ни холодной, ни горячей. Сердце не билось, но и не было мертво. Он дышал, но не жил. Все они такими были. Не осталось в них больше ничего человеческого. Но разве это плохо, когда они есть друг у друга?

– У тебя теперь братьев много, – повторил Джек и оглянулся на них незаметно, чтобы увидеть, как меняются их лица. Как отражается в них та печаль, то сожаление и, в конце концов, смирение, с которым они тоже подошли поближе и принялись гладить, ласково трепать и вытирать новоиспеченного и самого маленького из духов пира от комков глины и грязи.

– Если помнишь свое имя, можешь оставить его, – сказали они ему. – А если нет… То ты отныне Лита.

После этого Джек еще долго обнимал мальчонку, так, как хотел, чтобы тогда, много лет назад, обняли его. Никого, однако, не было рядом в тот промозглый осенний день, когда огни пламени объяли его, когда сгорела плоть, чтобы дать родиться благословенному священному духу, исполняющему волю праздника, в честь которого тело его было пожертвовано. Никто не встретил Джека. Никто не привел его к теплому очагу, не напоил молоком, не отогрел в мягких шкурках… Поэтому с тех пор он сам встречал, приводил, поил и отогревал всех остальных. Каждый раз, когда люди вспоминали о своих жестоких традициях, и повторялось жертвоприношение в угоду древним богам. Восемь первых людей, сожженных в честь восьми праздников Колеса – и восемь духов пира, связанных отныне и с ними, и друг с другом.

«Плохо было отнюдь не это, – подумал Джек между видениями и воспоминаниями, что вспыхивали в его тыкве одно за другим, – а то, что, потеряв человеческое, они обрели почти божественное. И что не все боги должны быть милостивы – некоторые из них обречены карать сурово, даже если не хотят, ибо кто‐то должен блюсти равновесие Колеса».

Эта участь выпала на долю Джека. Первый дух, первый и самый старший брат, он потому, наверное, как подобает старшему, и принял на себя самое тяжелое бремя. Никто, даже вязовый лес, не объяснил Джеку, что будет случаться с ним раз в поворот Колеса, каждое тридцать первое октября, и что на самом деле не только собирать неупокоенные души, скитаясь от села к селу, его удел.

Его истинная доля – это устраивать Великую Жатву, самый главный сбор урожая, когда Самайн, а значит и сам Джек, не делает различий между мертвыми и