внутри царил дух стоической аскезы — никакого изящества, подобную чистоту можно увидеть в тюремных камерах и монастырских кельях — там она свидетельствует скорее о нехватке, чем об изобилии. Иногда, вернувшись, Гарри заставал Деметрио, тот готовил кофе в кухонной кастрюле, и тогда мужчины переходили в гостиную, садились и начинали разговаривать. Беседы с мексиканцем успокаивали. Тот рассказывал о времени, когда был пастухом на ранчо «Три Т» и о десяти способах объездить дикую лошадь. Время от времени Гарри спрашивал, почему Деметрио не желает уехать с ним в Аризону, а мексиканец отвечал, что там то же самое: Аризона, Сонора, Новая Мексика, Чиуауа — везде одно и то же, и Гарри задумывался, но все равно не мог принять такую точку зрения, и ему было жаль Агила, и не хотелось с ним спорить, — поэтому он и не спорил. Иногда они отправлялись потусоваться вместе, и тогда мексиканец присутствовал при том, как Гарри добывал информацию с помощью своих особых методов, и методы эти Деметрио поначалу не нравились, но он также считал, что жестокость в данном случае оправдана. Там вечером, вернувшись в домик на улице Лусьернага, Гарри обнаружил, что друг не спит, и, готовя себе кофе, сказал: похоже, моя последняя зацепка испарилась. Деметрио ничего ему не ответил. Он и сделал кофе и пожарил яичницу с салом. Оба сели и стали есть — в молчании. Думаю, что ничего не может так вот взять и испариться, сказал наконец мексиканец. Есть такие люди, да что там, есть животные и даже вещи — посмотришь на них, а они вроде как хотят испариться, хотят исчезнуть. Можешь мне не верить, Гарри, но иногда и камни желают исчезнуть — я такое видел. Но Бог не разрешает. Не разрешает, потому что не может разрешить. Ты веришь в Бога, Гарри? Да, сеньор Деметрио, ответил Гарри Маганья. Тогда положись на Бога, он не разрешает ничему испаряться.

В то время Хуан де Дьос Мартинес продолжал встречаться раз в две недели с доктором Эльвирой Кампос. Временами ему казалось это все чудом — в смысле, то, что они пока не расстались. Бывали трудные моменты, недопонимания, — но все равно они оставались вместе. В постели, как ему казалось, их тянуло друг к другу. Никогда прежде ему не приходилось так желать женщину, как он желал Эльвиру. Если бы это от него зависело, он бы не раздумывая женился на ней. Временами, когда проходило много дней с последнего свидания, он задумывался еще вот о чем: о культурной разнице, которая их разделяла; и в том, что между ними еще есть препятствия, он винил именно ее. Директрисе нравилось искусство, и она могла посмотреть на картину и сказать, кто ее написал. Она читала книги, о которых он слыхом не слыхивал. Она слушала музыку, которая навевала на него приятные сны, ему хотелось прилечь и отдохнуть, — впрочем, он был достаточно осторожен и не дремал у нее в гостях. Даже еда, которая нравилась ей, ему совершенно не нравилась. Он попытался адаптироваться к ситуации: временами приходил в музыкальный магазин, покупал диски Моцарта и Бетховена, а потом слушал их дома. Обычно под них хорошо спалось. Сны он видил спокойные и счастливые. Ему снилось, что они с Эльвирой Кампос живут вместе в какой-то горной хижине. Там не было электричества, водопровода— словом, ничего напоминающего о цивилизации. Они спали на шкуре медведя, укрывшись шкурой волка. А Эльвира Кампос иногда очень хохотала, когда выходила на пробежку по лесу, а он ее не видел.

Давай почитаем письма, Гарри, сказал Деметрио Агила. Я тебе буду их читать всякий раз, когда понадобится. Первым шло письмо от старинного друга Мигеля, который жил в Тихуане: на конверте не было обратного адреса, а состояло оно сплошь из воспоминаний о том, как они счастливо жили вместе. Там говорилось о бейсболе, о девушках, об угнанных машинах, драках, спиртном, и вскользь упоминалось о по крайней мере пяти преступлениях, за которые Мигель Монтес и его друг вполне заслужили тюремный срок. Второе письмо было от женщины. Почтовый штемпель местный, из Санта-Тереса. Женщина требовала денег и хотела, чтобы он тут же их выслал. Не вышлешь — будут последствия, говорила она. Третье письмо, судя по почерку — ибо оно не было подписано — пришло от той же женщины, которой Мигель так и не выплатил долг, и там говорилось следующее: у тебя три дня сроку, приходи на известное тебе место с деньгами, в противном случае — и в этих словах Деметрио Агила и Гарри Маганья почувствовали толику симпатии, той самой женской симпатии, которой Мигелю, даже в худшие моменты, всегда доставалось с избытком, — так вот, женщина рекомендовала валить из города как можно быстрее, не поставив никого в известность. Четвертое письмо пришло от другого приятеля, наверное — штемпель не читался — из Мехико. Друг, северянин, недавно приехавший в столицу, рассказывал о своих впечатлениях от огромного города: он писал о метро, похожем на братскую могилу, о холодном равнодушии местных жителей, которые жили развернувшись ко всем спиной, о трудностях с передвижением — действительно, в столице на фиг не нужна красивая машина из-за постоянных пробок, — о загрязненном воздухе и о том, какие тут страшные бабы. Далее следовала пара сальных шуток. Последнее письмо пришло от девушки из Чукарита, что рядом с Навохоа на юге Соноры, и, как можно было догадаться, в письме этом говорилось о любви. Девушка писала, что будет его, естественно, ждать, что она терпеливая и что, хотя умирает как хочет его видеть, первый шаг должен сделать он, а она никуда не спешит. Похоже на письмо от оставшейся в деревне невесты, сказал Деметрио Агила. Чукарит, пробормотал Гарри Маганья. Абсолютно уверен, сеньор Деметрио, что этот Мигель там родился. А ведь гляди-ка, проговорил Деметрио Агила, я тоже об этом подумал.

Временами Хуан де Дьос Мартинес задумывался о том, как ему хочется узнать больше о жизни директрисы. Например, о ее друзьях. Кто они? Он не был знаком ни с одним, разве что видел пару сотрудников психиатрической больницы, с которыми директриса общалась любезно, но в то же время держа их на расстоянии. А были у нее друзья-то? Хуан думал, что да, были, хотя она никогда о них не говорила. Однажды ночью, после того, как они закончили заниматься любовью, Хуан сказал, что хотел бы узнать больше о ее жизни. Директриса ответила, что он осведомлен о ней, и даже с избытком. Хуан не стал настаивать.

Корова умерла в августе 1994 года. В октябре нашли очередную жертву на новой муниципальной свалке —