Она сломалась, потеряв дочь. Возможно ли, чтобы где-то, в одном из странных родственных миров и времен, это повторилось: сломленная горем мать, не нашедшая своей дочурки, увечная, словно после чудовищной ампутации.

«Но она же моя, – думает Мона. – Я ее люблю. Я буду хорошей матерью. Я буду такой хорошей, может быть, даже лучше, ведь я ее уже один раз потеряла…»

Что-то словно выворачивает ей внутренности, стягивает в огромный узел.

– Не хочу я тебя опять потерять, – говорит она малышке. Девочка глубоко вздыхает, выдыхает. Маленькие легкие исправно работают. Ротик причмокивает, будто сосет. – Но это будет неправильно. Ты… у тебя есть мама. Они тебя у нее отобрали. И если я оставлю тебя себе, стану соучастницей, а этого я не могу. Не могу сделать с ней то, что сделали со мной. А я бы знала, знала, что я натворила. Это будет во мне каждый день, каждый раз, как взгляну на тебя, и это меня отравит. Отравит меня, а я отравлю тебя, и все опять пойдет не так. Я просто… черт побери, хорошая моя, я просто хотела отдать тебе всю любовь, которой не получила сама. Просто хотела все исправить. Я бы тебя забаловала, девочка. Я бы пальцы до кости сработала ради тебя. Но это не то… обладание не то, что любовь. А я тебя люблю, правда. Потому и не могу оставить себе, милая. Просто нельзя. Я бы хотела. Хотела бы больше всего на свете. Но я тебя люблю, поэтому не могу.

Ей как наяву слышится отчаянная мольба: «Нет, мама, не отдавай меня никому!..»

– Мне так жаль. Ты не представляешь, как жаль. Ты… черт, ты обо мне и не узнаешь, не вспомнишь ничего. Но так ни с кем нельзя. Никого нельзя делать чем-то другим, не собой. Это просто… как витрину обставлять. Как рисовать лицо на бумаге. А ты для меня – много больше. Да, да, да, больше! – Она целует детскую щечку. – Но я хотела бы, чтобы ты знала о моей любви. Что кто-то где-то там тебя любит. Я не знаю, какая жизнь тебя ждет, хорошая или плохая. Но тебя любят. Так любят, что словами не сказать. Любят здесь, и… и твоя мама там тоже наверняка тебя любит. Я уверена. Уверена. Должна любить. Как же не любить? – И совсем тихо заканчивает: – Разве можно не любить?

Мона склоняет голову, касается лбом детского лобика. Вслушивается в тихое дыхание.

– Ну, идем. – Всхлипнув, она поднимается на непослушных ногах. – Идем домой, к ней.

Линзы пусты. И снова Моне мерещится в них приоткрытая дверь.

– Вы твердо решились? – спрашивает ее Парсон.

– Давайте, – говорит Мона. Дочка выгибает спинку, ей неудобно так долго лежать на руках. – Делайте, и все.

– Нам понадобится твоя помощь, – объясняет миссис Бенджамин. – Надо будет подтолкнуть. Но, по-моему, мы тебя неплохо обучили этому делу, а?

Мона кивает. Эти двое начинают гудеть – или гудит кто-то в них. Мона поворачивается к зеркалам. Вглядывается в глубину. И зеркала вдруг представляются ей не плоскими, а вогнутыми, словно она заглядывает в половинку пузыря или в тоннель…

Она чувствует, как что-то в них подается. И в стекле начинает проступать изображение.

Желтая детская с занавесочками в горошек.

Как она хотела той жизни, в зеркале. Как мечтала.

– Если хотите, вы можете перебраться туда, – говорит ей Парсон. – Это ведь ваше время, почти без отличий.

Мона оглядывается на него, а он кивает на серебристую картинку. Мона переводит дыхание, делает шаг к ней.

Казалось бы, она должна что-то ощутить, как бывает, если прыгаешь в воду или проходишь сквозь занавесь, но ничего такого нет. Как будто в мире просто открылась дыра, и за этой дырой начинается милая детская комнатка.

Пахнет свежевыстиранным бельем, подгузниками, лизолом. Все чистенькое, аккуратное: крошечные одежки опрятно сложены, и, если Мона не ошибается, на ковре еще видны полосы от недавней ревностной уборки пылесосом. Что-то переворачивается у нее внутри.

Мона не знает, сколько здесь времени: предполагает, что с похищения ребенка прошло всего несколько минут, но уверенности нет.

Она подходит к детской кроватке. Малышка начинает отбиваться – не хочет укладываться спать.

«Делай сразу, потом же себя не заставишь».

Мона кладет дочку в кроватку и целует в лобик.

– Спасибо, что показала мне: я буду хорошей мамой, – шепчет она. – Твоя мама, наверное, напугалась, но ты не волнуйся. Она успокоится. Может, не сразу, но… я знаю, она всегда справляется.

Мона пятится из детской.

Она знает, что решила правильно, отчего же она так плачет? Почему так больно принимать жизнь как она есть?

Малышка садится и недовольно пищит.

Мона уже отступает за зеркало. И, уходя, слышит из коридора голос – свой голос: «Венди? Венди, это ты?»

«Венди, – думает она. – Ее зовут Венди. Какое хорошее имя».

Через камеру, через дверь, по сумрачному коридору. Она рубит гаснущие воспоминания ребром ладони, разбрасывает эхо по пыльному камню. Назойливый глаз прошлого приник к трещинам стены, подглядывает, подслушивает, усмехается.

Чего же большего этой темной земле, кроме бесконечных темных комнат?

Вверх по трапу (руки на ступеньках дрожат), вверх и вверх, пока не взорвется над головой кричаще-красная сверхновая, и воющее, палящее, безликое солнце хлынет в шахту и поглотит ее, наполнив уши молчанием, благословенным молчанием.

Горячий камень до волдырей обжигает ладони. Облака содраны с неба, дочиста отчищенного от влаги. Какая пустая земля! И вдалеке ленточка черного дыма и серое пятнышко на месте прежнего городка.

«Я снова ее потеряла».

Она подходит к краю плато. Внизу сидит Грэйси, уставилась в долину. Девушка что-то спрашивает, но Моне ее не слышно – и она спускается к ней, садится рядом, тоже смотрит.

В тени камень прохладный. Воздух пахнет сосновой смолой. Ветер дует на юг, так что дышать дымом не приходится. Под ними среди ветвей мелькают птичьи крылья, бездумно стрекочут кузнечики.

Грэйси что-то говорит. Слова глухо падают на каменный уступ.

– Что? – шепчет Мона.

– Простите, – повторяет девушка.

Мона сидит рядом с ней – окаменевшая, разбитая, пустая.

– По-моему, вы правильно сделали.

Грэйси протягивает к ней руку. Мона склоняет голову, протягивает свою, и пожимает, и держится, держится что есть сил.

Кажется, они сидят так целую жизнь. А потом Мона замечает миссис Бенджамин и Парсона, наблюдающих за ними с тропинки. В ней вспыхивает бессмысленная злость, ведь это они с ней так обошлись или их родичи, но, проглотив гнев, Мона спрашивает:

– Что вам нужно?

– Хотим попросить, – отвечает миссис Бенджамин.