раз нажал на педаль газа, намереваясь с пробуксовкой промчаться прямо перед их домом… а затем машина начала чихать, шипеть, и через пару секунд мотор заглох.

— Слава богу, — сказал отец и выдохнул, потому что сидел, затаив дыхание. — Терпеть не могу этот шум. У меня от него голова раскалывается.

Джуниор кивнул. Нынче ночью Эдди Коннорс не будет носиться по улицам.

Отец взглянул на сына. Они смотрели друг на друга; их лица — схожие конструкции из плоти и костей. Люди на экране трепались, и заранее записанный смех наполнял комнату.

— Ты мой малыш, верно? — спросил отец.

— Да, сэр.

— Мой малыш, — повторил отец. — Ты ведь не станешь одним из тех, кто думает, будто мир что-то ему должен, а?

— Нет, сэр.

— Шучу. Улыбнись.

Джуниор подчинился.

Отец наклонился к нему. Близко. И ещё ближе. На щеках и лбу отца Джуниор мог видеть блестящие бусинки пота. Кожа мужчины пахла кислятиной, а глаза походили на черное стекло.

— Джуниор? — прошептал отец. — Я хочу поделиться с тобой секретом. Знаешь, что такое «секрет»? Все что угодно, о чем не догадывается женщина. Но тебе я сказать хочу. Потому что ты мой малыш.

Лицо отца парило перед ним в тусклом свете, наполовину сокрытое в тени, точно убывающая луна.

— Я боюсь, — прошептал отец и тяжело сглотнул под раскаты записанного смеха. — Боюсь, что моя болезнь возвращается.

Джуниор молчал. Крошечная вена напряженно пульсировала на его правом виске; губы побледнели.

— Временами, — сказал отец, — мне кажется, будто планета вращается так быстро, что я вот-вот сорвусь с неё. Иногда чудится, что небеса наваливаются на меня своей неимоверной тяжестью, и тогда я не могу вздохнуть. Компания дала мне второй шанс. Они сказали, я был добр к людям и мог заставить их улыбаться, так что у меня должно получиться продавать товар. — Быстрая, как ртуть, улыбка промелькнула на губах отца. Но глаза по-прежнему оставались чёрными. — Продавец — это тот, кто двумя ногами стоит на земле и принимает заказы от человека, взгромоздившего обе ноги на стол.

Джуниор не улыбнулся.

— Мне кажется, что… ветер вот-вот унесет меня, Джуниор. Чувствую постоянное беспокойство. Не знаю, почему. Просто… Я не могу оставаться счастливым.

Джуниор не шевелился. Он слышал, как мама разговаривает по телефону. Думал об игрушках в подвале и о том, как муравьи с тараканами медленно обгладывают их кости. По чуть-чуть. Час за часом.

— Я не могу вернуться в больницу, — шептал отец. Шептал прямо ему в лицо. — То место было невыносимо. Они там не умеют улыбаться. Вот, что стало бы для меня адом, Джуниор. Место, где люди не способны на улыбки. Если бы мне пришлось туда вернуться… Даже не знаю, что бы я тогда сделал.

— Пап? — надтреснуто произнес Джуниор. — Не говори… так… пожалуйста.

— Что плохого в желании быть счастливым? — спросил отец. Он больше не шептал. — Жить счастливо — это что, грех? Чертов грех? — Отец распалялся все больше, отстранив лицо от Джуниора. — Вот, что не так с этим миром, знаешь ли! Они отнимают у тебя все, а затем пытаются срезать улыбку с твоего лица! Что ж, я им не позволю! Я раньше увижу их всех в аду, чем они меня сломают! Они сломали моего старика, и он рыдал с бутылкой в руке, и я сказал, что заставлю тебя снова улыбнуться, заставлю! Выдавлю из тебя улыбку, сделаю все, чтобы вызвать у тебя радость! Но мир сломал его! Потому что человек, который улыбается, — опасный человек! Они хотят срезать улыбку с твоего лица и сделать тебя слабым! Но со мной этот номер не пройдет! Клянусь богом, не пройдет! А ты, Джуниор… Ты — часть меня. Мой сын. Моя плоть и кость! — Одна из жилистых рук отца схватила мальчика за плечо. — Миру нас не одолеть, правда?

— Нет, сэр, — ответил Джуниор безжизненно, но с колотящимся в груди сердцем.

— Джуниор? — Это была мама. Она стояла в проходе между гостиной и кухней, и руки её, словно бледные пауки, вцепились в дверной косяк. Её глаза перебегали с мальчика на мужчину. Сквозь гром телевизионного смеха Джуниор мог слышать тяжелое, размеренное дыхание отца. — Не пора ли тебе идти спать? Как думаешь?

Молчание затягивалось. А затем отец сказал:

— Мама дело говорит. — И выпустил плечо сына.

Когда Джуниор шагнул к коридору, что вел к его комнате, отец произнес:

— Знаешь, кто такая «мать», Джуниор? Это женщина, которая двадцать лет делает из мальчика мужчину для того, чтобы другая женщина за двадцать минут превратила его в дурня.

Джуниор двинулся дальше. Его внутренности дрожали. Он сделал ещё три шага, когда отец мягко сказал:

— Запри сегодня ночью дверь комнаты.

Джуниор замер, скованный ужасом. Эти слова произносились не очень часто, но Джуниор понимал их значение. Он посмотрел на маму, которая, казалось, стала как-то меньше в размерах. Её кожа приобрела болезненно-серый оттенок.

— Запри дверь, — повторил отец, пялясь в экран телевизора. — И помолись перед сном, ладно?

— Хорошо, сэр, — ответил мальчик, прошёл к себе в комнату и запер дверь.

Позже он лежал в кровати и таращился в потолок, на покрытую трещинами штукатурку. Утром он мог притвориться, что ему приснился ужасный кошмар. Мог притвориться, что не слышал за стеной приглушенный голос отца — резкий, повелительный — и слабые возражения матери. Мог притвориться, что не слышал, как отец орал, чтобы она смеялась, смеялась, наполняла дом своим смехом; все требовал и требовал смеха, пока она не закричала. Мог притвориться, что затем оттуда не доносились шлепки ремня, и стук опрокинутой лампы, и яростный скрип кровати, и рыдания матери в тишине, что наступила после.

Улыбнись, Джуниор.