они еще чуть постояли, побеседовали. Мартон был в этот день особенно услужливый, очень счастливый и явно торопился. Русский военнопленный, называвший до сих пор Мартона г-ном Фицеком, спросил, как зовут его отца.

— Ференц, Франц, — ответил Мартон.

— Тогда, по-нашему, Мартон Францевич, — сказал русский и добавил: — Это очень красиво… Можно?

— Можно. А вас как зовут, по-вашему?

— Владимир Александрович.

— Ха-ра-шо! — задорно ответил Мартон по-русски.

Они подошли к «тому» дому. Пленный указал на него.

— Забыть и не говорить, — предупредил он Мартона, как предупреждал каждый день. — Можно?

— Можно, — ответил Мартон. — В три часа буду здесь.

Войдя в дом, русский остановился под воротами, подождал немного, потом высунул голову на улицу и огляделся, проверяя: ушел ли Мартон и не следовал ли кто-нибудь за ними.

Мартон скрылся за углом.

Ему и в голову не приходило, что русский друг по давней привычке все еще наблюдает за улицей. Да и откуда было Мартону знать, что этот тихий, серьезный мужчина был уральский революционер, проведший не один год в царских тюрьмах, не раз приговоренный к смерти, бежавший из-под расстрела да и в армию попавший под чужой фамилией…

9

В первый же день, когда г-н Флакс, испугавшись собачьего укуса, приказал возить пленного в Пастеровский институт, у Мартона родилось вдруг решение: «Пойду к Илонке».

И его охватила дрожь. Он заколебался. Пойти? Нет? Пойти? Два года он уже не видел ее, не встречался c ней. Иногда, правда, она мерещилась ему на улице В такие мгновенья ноги у него словно свинцом наливались.

«К Илонке!» — сверкнула мысль, скользнула, как луч по темным стенам домов. Мартон едва дождался приема в Пастеровском институте. Ему хотелось быстрее отвести пленного по нужному адресу и оставить там.

Но тогда, в первый день, он все-таки заколебался: «Пойти к Илонке? Сейчас? Да и пойти ли вообще?»

Мысли-лучи заскакали туда-сюда, наконец остановились: «К Илонке!»

Мартон побежал на улицу Ракоци. У гостиницы «Палас» замедлил шаг, стараясь успокоить кувыркавшееся сердце. «Не сходи с ума!» — говорил он, обращаясь к своему сердцу, будто оно существовало отдельно от него.

Мысли его не задерживались сейчас ни на чем больше одной секунды. Что будет, когда он позвонит? В прихожую выйдет ее отец, военный инженер, и не впустит в квартиру. А может, та же недобрая служанка, приоткрыв дверь, бросит надменно: «Сказали же вам, чтобы вы оставили барышню в покое!» Одна картина выталкивала другую, потом возвращалась, они сливались вместе, будто несколько проекционных аппаратов были направлены на один экран.

Он дошел до дома Илонки. Поднялся по лестнице на третий этаж. По дороге останавливался передохнуть, хотя обычно взбегал единым духом и только капельки пота на разрумянившемся лице указывали, что он перепрыгивал сразу через три ступеньки.

Галерея. Колодец двора. Страшная глубина. Так и тянет: прыгни! Такого он не чувствовал еще никогда. Испугался. Отошел от перил.

Позвонил — резко, нетерпеливо: открывайте! Он должен был прийти сюда!

Дверь в прихожую отворилась. Мартон решительно вошел. Перед ним стояла незнакомая служанка.

— Кого вам угодно? — тупо и испуганно спросила она молодого человека, который так неожиданно ворвался и тут же устремился в комнаты.

— Илонку! — решительно крикнул Мартон.

— Ее здесь нет. Здесь никого нет. Прошу прощения, я не знаю вашего имени.

— Это я потом скажу, — по-прежнему решительно ответил Мартон и замолк.

Только теперь он понял, что квартира пуста. Посмотрел на маленькую служанку и голосом, похожим на хруст ломающейся ветки, спросил:

— А где она?

— Его благородие господин Мадьяр уехали вместе с супругой в Перемышль.

— А Илонка?

— Барышня на улице Сенткирай. Она там и живет у господина Мадьяра-адвоката. Но господина адвоката с супругой тоже нет в Пеште.

Юноша молчал. Словно издалека доносился до него голос служанки.

— Они уехали… И барышня теперь одна.

— Одна?

— Вместе с прислугой, с Эржи… Но как вас зовут?

Мартон не ответил. Он лихорадочно думал. Спросить еще что-нибудь? Посмотрел на служанку.

— Вы давно здесь?

— Два месяца.

Юноша кивнул кротко, смиренно. Теперь это был уже не взрослый мужчина и даже не подросток, а просто растерявшийся мальчишка.

— Не извольте сердиться на меня, — совсем по-детски сказал он.

— Но кто вы такой?

— Это я-то? Я, знаете… — И, как всегда, когда нужно было соврать, тут же поглупел. — Я… Это… Так… Значит. Ну, спасибо… Господь с вами.

И Мартон пошел к дверям. Махнул рукой. Улыбнулся, точно прося прощения. Маленькая служанка тоже облегченно улыбнулась.

— Господь с вами! — сказала она юноше. — Но почему вы так торопиться изволите?

Мартон, чтобы не обидеть служанку, низко поклонился.

…И вот он уже на проспекте Ракоци. «Илонка одна!..» — билось в нем непрестанно.

Он зашел в закусочную «Адрия». Кинул монетку в автомат для вина и подставил стакан под краник. Вино полилось жиденькой струйкой. Мартон выпил. Потом бросил еще монетку. Ему показалось, будто теперь в стаканчик вылилось еще меньше. Юноша пошарил в кармане. «Это на трамвай — на обратный путь… Эх, была не была! Пешком пойдем! Господин Лорд подождет нас…» И он кинул монетку. Никелевый краник снова выпустил струйку вина. Хмель забродил у Мартона в голове. Мартон направился на улицу Сенткирай.

«Илонка одна!..»

«Неужто я никогда не буду спокоен, когда речь зайдет о девушке?» — сердито и с грустью спросил себя Мартон по дороге.

И стал вспоминать. Первая любовь: Манци. Тогда ведь он был еще ребенком. А как волновался, как горевал из-за этой любви! Как поджидал Манци на улице еще много лет подряд! Потом Лили… Они вместе выступали в какой-то пьеске на школьном вечере. Пьеса называлась «Распускаются почки…». Мартон улыбнулся: «Неужто и у дерева так бьется сердце, когда распускаются его почки?» А теперь вот уже три года — Илонка, Третья. «Больше и не будет», — сказал семнадцатилетний Мартон, шагая мимо грязных темно-серых стен больницы Рокуш на улицу Сенткирай.

Рядом проезжали телеги, коляски, трамваи. Трамваи лихорадочно звонили. «Вперед! Будь что будет!» Лошади весело стучали подковами: «Гриб-груб! Лето! Жить хорошо, жить прекрасно! Груз небольшой, беда невелика. Гриб-груб!»

Кино «Урания». А на другой стороне — редакция «Пешти напло». Доски с наклеенными газетами. Война, война, война! Король Карл в Будапеште. Всеобщее избирательное право. «Перейти, что ли, на ту сторону и почитать? Что там про короля Карла?.. А-а!.. Какое мне дело! Не пойду!»

Поворот налево: улица Сенткирай. «Тише!» — сказал он себе. «Тише!» — просил он и сердце и ноги, когда взлетел уже на второй этаж по лестнице, казавшейся ему еще тогда прекрасной.

Дверь отворила прежняя милая служанка. Удивленно и восхищенно