и смотрю себе, и никого это не касается. Да и что им может помочь? Вот уж воистину, кто умирает в одиночку!

…Еще от дверей столовой Сыромуков заметил свою малютку, одиноко питавшуюся за столом в центре зала. Он тогда же посмотрел в сторону своего стола и увидел метательницу колец, сидевшую в позе Стеньки Разина в челне. Ему показалось, что при его появлении она презрительно фыркнула, и в пику ей, оскорбясь и внешне подтянувшись, он вскинул руку и помахал малютке приветственно и радушно. Та энергично покивала ему головой и тоже помахала ручкой. Сейчас она скажет «чао», неспокойно подумал Сыромуков. Он молча поклонился соседке по столу и уселся на свое место. Подавала чернявая Вера, услужливая и кроткая. Она спросила, что ему принести, так как заказ на обед не сделан, и он сказал, что доверяет ее выбору.

– А ему у нас не ндравится, – сказала метательница, будто Сыромукова не было рядом. – Он брезгает.

– Правда? – наивно и трогательно удивилась Вера. – Отчего?

– Нет-нет, – сказал Сыромуков, – мадам изволит неудачно шутить.

– А чего мне шутить-то! Я всегда говорю правду. По-русски. Приедут тут незнамо откудова и выпендриваются…

Сыромуков испугался – могла вспыхнуть нелепейшая застольная перебранка, если он не найдет правильной линии собственного поведения. Он прямым холодным взглядом попробовал подавить эмоции соседки, но это не принесло никакого результата: она, видать, плохо владела своими страстями. По ее терракотово-красному лицу было видно, как тут глубинно возмущены. Сыромуков и сам сознавал, что «мадам» слетело у него с языка неосторожно, но переигрывать сцену было поздно. Да и как иначе он назвал бы ее? Гражданкой? Милой женщиной? Он тоскливо подумал, что, в сущности, от него требовалось тут всего-навсего одно какое-нибудь веское слово, равноценное ее выпаду и скрыто угрожавшее ей непонятными, но возможными неприятностями. Наверно, на его месте более решительный человек так бы и поступил. Он бы указал ей на родной угол, и все было бы в порядке раз и навсегда! Ты ж изволь вот сидеть и трусливо гипнотизировать ее, чтобы она не прорвалась базарной бранью.

– Пожалуйста, извините меня… Я, кажется, нечаянно обидел вас, – сказал он.

Официантка подкатила к столу тележку, и надо было с преувеличенной осторожностью принимать у нее тарелки, усиленно благодарить, а потом сосредоточенно и торопливо есть. Он попытался осудить себя за повторную утрату тут чувства иронии и соразмерности – какие могут быть амбиции перед человеком, достойным сострадания? Глупо! Да и вообще, нельзя ведь постоянно жить под высоким напряжением. Смешно же! Но досада и раздражение не проходили, и волна ожидания опасности публичного опозорения не отпускала его. Малышка тоже почему-то торопилась с обедом, потому они одновременно поднялись с мест и сошлись в главном проходе. Она протянула руку, и Сыромуков учтиво пожал ее, испытывая боязливое желание оглянуться на свой стол. У него не было охоты вспоминать имя малышки, ни вообще узнавать его. Возле бара, недавно, видать, оборудованного здесь прямо напротив входа в столовую, он приостановился, решив, что ему пора вознаградить себя за пережитое унижение.

– Хотите кофе? – спросил он.

– Мо-ожно, – отозвалась малышка. – А вам не вредно?

– Што такоича? – сказал Сыромуков. – Извольте влезть на табурет и не поучать старших.

Шутка получилась не столь бравадной, сколько неуклюжей, – круглый вертящийся табурет был слишком высок для бедняжки, и ей в самом деле пришлось залезать на него. Сыромуков заказал кофе и полтораста граммов коньяку. Бармен, молодой армянин с университетским значком, грамотно разлил его в разлатые розовые рюмки – поровну в каждую.

– Чао! – сказал Сыромуков, поднял свою рюмку. – Или это говорят в других случаях?

Малютка неопределенно кивнула. Она пила дробными поклевными глотками, запрокидывая голову и отстраняясь от стойки, а это было небезопасно, так как толстенькие ноги ее не доставали до пола и оставались на весу. Бармен включил магнитофон, и под дикий завыв Тома Джонса она светски спросила Сыромукова, почему все-таки он считает, что хорошее здоровье должно мешать писателю? Очень странное утверждение!

– Разве я когда-нибудь говорил такую ересь? – притворно изумился Сыромуков.

– Да, вчера.

– Я, наверно, имел в виду не физическое самочувствие писателя, а его неспособность плакать над судьбами своих героев. Только и всего.

– Но если эти судьбы радостны?

– Насплошь?

– Да.

– Это, по-вашему, возможно?

– А по-вашему?

– По-моему, нет.

– Почему?

– Потому что… – Сыромуков запнулся, – трудно представить себе человека, который бы всю свою жизнь оставался на каком-то исходном уровне самосознания.

– Выходит, что радости и счастье доступны только умственно отсталым?

– Да нет, это никак не выходит, – возразил Сыромуков, – и вы, как мне кажется, отлично понимаете, о чем идет речь!

– Ну, может, немного и понимаю…

– И слава богу, что немного, – сказал Сыромуков с наигранной веселостью, – вам совсем незачем стариться преждевременно. Хотите еще коньяку?

– Нет, я могу опьянеть, и вам тогда придется каждую минуту отвечать на мои «почему».

– Становитесь любопытны?

– Смелею, – сказала малышка. – Я, например, могу тогда спросить, что вы испытывали вчера на людях, идя со мной рядом?

Она не смотрела на Сыромукова, попивая кофе и отстраняясь от стойки, и вид у нее был насмешливо дерзкий и даже злорадный. Сыромуков изобразил на лице выражение застигнутости и заказал новую порцию коньяка.

– Что ж, могу признаться, – запоздало сказал он. – Мне было не очень весело тащить рядом с вами свои сорок восемь лет. Не хочу, знаете ли, чтобы меня считали старым…

Он и сам удивился нечаянной правде в своем заведомо лживом ответе на ее уличающий вопрос и, чтобы не упустить этой мгновенной вспышки откровения, сказал еще:

– Кроме того, я вчера сразу же забыл ваше имя. Из-за склероза, понятно, – прибавил он поспешно.

– Ну, будем считать, что мы квиты, – сказала она, – звать меня Ларой, и я, представьте, тоже забыла ваше отчество. Денисович, да? А ваш сын Богдан, верно?

– Наоборот, но может сойти и так, – ответил Сыромуков и разлил по рюмкам коньяк. – Вот видите, мне уже неудобно сказать вам ни «чао», ни «салют».

– Почувствовали себя старше, сообщив мне свои лета?

– Что-то в этом роде, – признался Сыромуков.

– А вы вообразите, что вам тридцать пять. В этом случае мы окажемся ровесниками.

Он поклонился ей, не поняв толком, шутит она или издевается. Но, может, ей в самом деле тридцать пять лет? Маленькие собачонки до конца остаются щенками. Недаром у нее так по-взрослому развиты бедра… У Сыромукова вспорхнула неприятная для самого себя мысль: знала ли она мужчину и как это могло произойти? Партнер был под стать ей ростом? Несомненно… И все равно едва ли это у них было похоже на таинство