– Свободно, слушай, продают, – удивленно сказал он о вине, – и сколько хочешь. Надо же! А в Москве такое достать трудно.

– Конечно, запаситесь, – одобрил Сыромуков, подумав, что дожить до шестидесяти лет и сохранить себя в такой форме – истинно растительное качество. Он, вероятно, спрячет сейчас бутылки в тумбочку. Еще бы, черт возьми, предлагать ему распить их со мной! С какой стати? И все же… Неужели спрячет? Но Яночкин с бодрым пристуком поставил бутылки на стол, включил большой свет и стал извлекать из карманов мандарины.

– Во! Видал? Знаешь, кто любил это вино? Только его и потреблял… Давай-ка отметим наше знакомство, – с чувством произнес он.

Сыромуков сказал, что уже отметился коньяком. Пить чужое вино не хотелось, это грозило моральной кабалой, но все же ему пришлось встать и одеться, – Яночкин с душевным благоденствием облупил несколько мандаринок, приготовил стаканы и торжественно ждал в кресле. Они выпили за знакомство, и Петрович опять назидательно напомнил, кто любил «Киндзмараули».

– Как вот ты считаешь, это был великий человек? – спросил он, чисто светя глазами. Он целиком направил в рот мандаринку и перекатывал ее из стороны в сторону, как горячую картошку. Сыромуков в свою очередь спросил, как ему хочется, чтобы это было.

– А как есть на самом деле, – сказал Яночкин, успев к тому времени управиться с мандаринкой.

– Ну и считайте, что все так и есть, как кажется, – посоветовал Сыромуков, – это спокойнее.

– Да я-то знаю, как мне считать, а вот как ты? Для интереса разговора можно ж и поспорить, верно?

– У нас сейчас ни о чем не получится равный спор, потому что на вашей стороне явное преимущество. Вы старше меня, и я пью ваше вино, к которому вы питаете больше симпатий, чем я, – признался Сыромуков и сразу же пожалел о своей откровенной невежливости: Яночкин сухо сказал: «как хочешь», – и обиженно замолчал. Ладу и миру в палате требовалась какая-то спешная милосердная помощь, и Сыромуков с отчаянной невинностью поинтересовался, дадут ли ему в этом доме выпить еще.

– Да тебе ж не нравится мое угощение! – пораженно возразил Яночкин. – Или это ты нарочно ломался?

– Мне просто совестно, – сказал Сыромуков, – по правилу, угощать полагалось бы мне вас.

– А будто мы последний день!

Яночкину снова стало хорошо, он налил по второму стакану. Речь о достоинстве вина больше не заводилась. Петровичу хотелось потолковать и выяснить ради беседы, как он сказал, кто тут, интересно, прислуживал немцам в санаториях во время оккупации – местное население или пленные. Сыромуков этого не знал. И разве санатории действовали тогда? Да, не все, но некоторые работали. Предателей хватало. Особенно среди пленных, это ведь ясно. Раз ты сдался врагу и остался жив – значит, что? Нет, сам он на фронте не был. По брони шел… Будем вторую бутылку начинать? Как угодно. А в плен, между прочим, люди попадали, а не сдавались, дорогой Павел Петрович. Особенно в сорок первом.

– Ну, мы знаем, Богданыч, как они «попадали». Ты был тогда еще молод…

– Да нет, – протестующе сказал Сыромуков, – мне, с вашего позволения, пришлось воевать! И лично я наградил бы всех пленных, кто остался цел в фашистских лагерях!

– Так из них же власовцы вербовались, – оторопело заметил Яночкин.

– Я сказал, кто остался жив в лагере, – уточнил Сыромуков.

– И каким бы ты их, к примеру, орденом?

Сыромуков сказал, что тут нужен был какой-то особый орден, с особым статусом.

– Чтоб за плен, значит, выходило?

– За страдание и муки.

– Ну, а назвать его как же надо было?

– Может быть, орденом «Скорбящей Матери».

– Гм!

– Не годится?

– Нет, – сумрачно сказал Яночкин. – Скорбная мать тут ни при чем. Вот ежели что-нибудь вроде блудного сына – дело другое. Тут все правильно. Получай и носи свой знак без права снятия. До самой смерти…

Сыромуков внимательно посмотрел в глаза Яночкина – бледно-серебристые, безвольные и почти ласковые, не принимавшие, казалось, участия в беседе и жившие сами по себе, отдельно от мыслей, рождавшихся в его мозгу. Сыромукову подумалось, что в детстве Яночкин, наверно, был нудной плаксой, не переносившим преимущества сверстников, и что оспаривать его не следует, хотя из-за такого потворства между ними создастся неразмыкаемый круг лицемерных отношений почти на целый месяц жизни!

– Спасибо вам за вино, Петрович, – с болезненной гримасой сказал он, ощутив, как зло и часто забилось сердце. Возле окна, куда он прошел, вскинув к голове руки, приступ прекратился, и Яночкин безмятежно спросил его в спину, не пойти ли им погулять перед сном.

– Или поздно уже? Говорят, будто в одиннадцать часов запирают двери и спускают овчарку? Ну и правильно!

– Да-да, – потусторонне отозвался немного сгодя Сыромуков с мятной лепешкой валидола под языком, вглядываясь в фантастично мерцающий трепет далеких городских огней в темной глубине котловины. – Все правильно и все прекрасно!

– А как же! – согласно сказал Яночкин. Он тоже поддался какому-то элегическому настроению, понуждавшему к замедленным движениям и молчанию, и они долго и кропотливо раздевались, а потом старательно укладывались в кровати. Все было покойно и устойчиво. Ночь могла пройти благополучно – после вина Яночкин не обязательно должен храпеть. Он вполне достойный и интересный человек, хотя и с непостижимым порой строем суждений, но мало ли у кого и чем пылает голова!.. И кто знает, может быть, эти злосчастные пленные нечаянно причинили ему в свое время горе или обиду. Мало ли! Жестокость и недобро сами собой не рождаются в человеческом сердце. Для этого нужны причины. Пусть даже ложные…

– Павел Петрович, а где вы работали в войну? – спросил Сыромуков так, когда в голосе бывает в меру и бескорыстного интереса, и уважительности к ожидаемому ответу. Они лежали навзничь, не видя друг друга, и поэтому нельзя было определить по лицу Яночкина, расслышал он вопрос или нет. Сыромуков, подождав, протянул руку к выключателю своего ночника, погасил свет и пожелал Яночкину спокойной ночи.

– А здесь, Богданыч, тоже, оказывается, есть цирк, – бодро сказал тот, – может, как-нибудь сходим?

– Можно и сходить, – безразлично согласился Сыромуков.

– Бывают, понимаешь, фокусы, что ничего нельзя понять, как такое может происходить. Вот, к примеру, номер с карасями. В воздухе ловят удочкой. Над головами зрителей. Живых, в ладонь величиной! Что это, как думаешь? Обман зрения?

– Черт знает, – сказал Сыромуков.

– Или же с карманными часами. У тебя, положим, просят, ты даешь, а их бросают в чугунную ступку и молотят железной долбешкой! А после всю эту окрошку засыпают в ружье, стреляют – и