– Кто вы по специальности, Лара Георгиевна? – спросил он.

– Я работаю в одном НИИ, – со значительной безразличностью ответила она. Сыромуков иронически заметил, что звучит это внушительно.

– И что вы там делаете?

– Ничего особенного. Перевожу временами кое-какие статьи из английских и французских периодических изданий.

– Понятно, – почтительно сказал Сыромуков. Он заплатил за коньяк и кофе, передав бармену два рубля на чай. Наличных денег при себе оставалось три десятки, а это значило, что за неполные тут двое суток профершпилено около тридцати рублей. Ничего себе гусь! Его обидела небрежность бармена, с которой тот бросил в ящик деньги, и то, что он не поблагодарил за чаевые: Сыромукову совсем не хотелось, чтобы у малютки возникло подозрение, будто он скуп, черт возьми, или беден. Наверно, она заметила его нерасположение к бармену и, когда они отошли от стойки, сказала, что не может понять, как этому молодцу с университетским значком удается ладить со своим занятием. Сыромуков охотно воздал бы бармену, но не с этого конца. Занятие его как занятие. Есть сколько угодно вредней и хуже. В конце концов малый служит людям. И себе, конечно.

– Что ж, он почти приблизился к идеалу древних греков – веселью и удовольствиям, – сказал он.

– Насколько я знаю историю, это их и погубило, – учено заметила Лара.

– Да. Их не спасла даже христианская религия. Они просто выродились. Теперешний грек – это, кажется, помесь цыгана с гунном, – оживленно сказал Сыромуков, – невежа бармен получил свое сполна. – Лара, по-птичьи скривив голову, зыркнула на него снизу и невинно осведомилась, а кто, по его мнению, вообще современные советские люди. Сыромуков сбился с подлаживающего шага и настороженно спросил, что имеется в виду.

– Духовные ценности. Развитие исторического характера нации, прочность культуры, морали и все такое, – смиренно ответила она.

– Ах, вот лишь это, – разочарованно сказал Сыромуков, – но видите ли, если к этому делу подходить с позиции архитектора, то надо заметить, что в любом локальном решении о заселении новых районов почти неизбежен некоторый сумбур и хаос, так как оно исключает научно обоснованное размещение застройки в каждом отдельном случае. Понимаете?

– Вполне. Вы, кажется, испугались моего вопроса.

– Да нет, с какой же стати? Вы просто хотите, чтобы я уклонился от подчинения нормативам.

– Каким это?

– Действующим в этот момент. Ведь всякий архитектурный проект должен иметь еще и связь с определенными условиями жизни людей, а не только красиво вписываться в ландшафт и флору. Хотите, присядем вон за той пальмой у шахматного столика? У нас будет там неотразимая декорация.

– Хорошо. Но для чего вы говорите все это?

– О пальме?

– Об архитектуре своей.

– Внушаю вам уважение к себе как к современнику современников.

– Сомневаюсь в эффективности вашего метода.

– Это у вас от недостатка информационных данных обо мне. Впрочем, согласно новейшим научно-философским изысканиям, сомнение полезно человечеству.

– Вот как! Где это опубликовано? – заинтересованно спросила Лара.

– Не помню, – серьезно сказал Сыромуков, – но суть положения заключается в том, что субъект, лишенный сомнения, не может, оказывается, обладать высокой моралью.

– Но разве, например, Цезарь сомневался в своем величии? А я где-то читала, что блеск императорского солнца не повредил ему. Он был остроумен, очарователен и образован.

Сыромуков снисходительно заметил, что мораль тут ни при чем. Они уселись за пальмой. Он закурил, и Лара тоже попросила сигарету.

– Все же вы уклонились от прямого ответа на мой вопрос, – сказала она, въедливо затянувшись дымом. Глаза ее блестели, и вся она была какая-то шершавая и азартная.

– Вам хочется, чтобы я перечислил отрицательные стороны характера моего современника? – спросил Сыромуков. – Извольте. Он чересчур торопится заглянуть в любой финал. Скажем, в конец своей дружбы, любви, в конец книги, в конец своего пути. Кроме того, он изрядно и повсеместно обнаглел, требуя и получая от жизни больше, чем ему причитается.

– А кто может определить, что и кому причитается! – вскинулась малютка.

– Очевидно, общество. У человека должно быть недосягаемое в жизни, – сказал Сыромуков, – потому что убежденность любого и каждого во вседоступности в конечном итоге сведет на нет творческое усилие таланта, просвещенность, честь, доблесть, трудолюбие и тому подобные высшие достоинства разума и воли!

Некоторое время Лара молчала, затем рассудила, что в его афоризмах – это слово она произнесла с язвительным нажимом – нет логики! То он пытается внушить ей уважение к современнику, то заявляет, что тот – повсеместный нахал. Как же ей быть? Сыромуков, с внезапно опавшей душой, уныло подумал, как сильно он постарел за последние годы. Лет шесть назад он едва ли бы пустился при такой пигалице в какие-нибудь рассуждения с целью блеснуть своей эрудицией! Интересно, догадывается ли она об этом? Очевидно, нет. Иначе ей не пришло бы в голову сделать такой добросовестный вывод из его «афоризмов». Она давно устрашилась внешнего мира, и ей почему-то вздумалось искать у него подтверждения своим каким-то, скорей всего мнимым, достоинствам перед этим миром. Только и всего. А он ударился в напыщенное красноречие. И с какой целью? Хотел, значит, понравиться…

Малютка сидела нервно взъерошенная – как-никак, пила наравне, и Сыромуков почувствовал сострадание к ней и к себе.

– Я не обязательно должен быть прав, – сказал он, отвечая на ее вопрос, как ей быть. Она вымученно улыбнулась и возразила, что неправых бьют.

– Кто? – защитно спросил Сыромуков.

– Имеющие на это право.

– Сила еще не право!

– А право – сила?

Сыромуков сказал, что человечество всегда стремилось к этому. По крайней мере лучшие его представители… Он ничего не мог поделать с собой, – говорить хотелось возвышенно, но причиной тому мог быть и коньяк.

Ларе, оказывается, уже были назначены какие-то послеобеденные процедуры.

Расстались они почти друзьями. А час спустя Сыромуков писал Денису, что тут тоже идет дождь с ветром, дующим с гор, а это хуже, чем там у него в Прибалтике, потому что горный ветер держится стойко. По целым суткам и даже неделям. Он уверял сына, что лично ему непогода не мешает. Совершенно. Он знает, что нужно добросовестно лечиться, помнит, что прошло уже почти три дня, а когда Денис получит это письмо, до возвращения останется всего лишь дней десять-двенадцать… Сам с собой Сыромуков поладил на том, что рано или поздно, но дождь все равно пойдет тут и что отсутствие каких-либо корыстных намерений по отношению к малютке вполне извиняет его сегодняшнее невзрослое поведение.

На ужин он не пошел.

Яночкин явился часу в десятом оживленный, в белой курортной фуражечке и с двумя бутылками «Киндзмараули». Сыромуков не успел погасить ночник,