– Все.

– Позвольте не согласиться.

– Все, – упрямо повторила Кротова. – Ясно вам, все?!

– Только истерики не надо.

– Не изрекайте глупостей – истерик не будет! Вы, кстати, велели мне на собрании говорить правду… И про него тоже?

– Вы зачем так?! Вы понимаете, какую правду я имел в виду! Признаете, что держали в сейфе кольца и броши стоимостью в двадцать семь тысяч; да, хотели помочь торгу с выполнением плана квартала, чтобы сотрудников не лишать премии, – вот какую правду я имел в виду…

– Врача можете пригласить?

– Какого врача? – не понял Костенко.

– Психиатра.

– Что, не можете собою владеть? Не отвечаете за свои поступки?

– Вы предвзято думаете о людях. Климакс у меня, простите, климакс. И я могу сорваться. Поэтому прошу о помощи. Чтобы мне дали какое-нибудь лекарство или укол сделали, я не знаю, что в этом случае может помочь…

– Хорошо. Я это устрою. И повторю еще раз: психиатр психиатром, а судьба вашей дочери, жизнь, говоря точнее, в ваших руках, и здесь никакой психиатр не поможет и ничем не оправдаетесь. Я, быть может, жестоко говорю, но я намеренно говорю так, чтобы вы не думали, будто я с вами играю. Я веду с вами дело в открытую. Мы сейчас связаны воедино. Или вам жаль капитана?

Она снова вскинула голову:

– Да. Мне жаль. Мне его очень жаль…

– Несмотря на то, что я вам о нем рассказал?

– Вы рассказали… А я привыкла глазам верить.

– Через час меня сменит коллега, он уже выехал из Москвы, он покажет вам несколько фотографий…

– Трупов? Или то, как их разрубал капитан?

– Слушайте, вы намерены нам помочь? Или нет? Скажите правду, я стану искать другой выход, и я его найду, но вы потом не сможете смотреть людям в глаза.

– Я вынуждена вам помогать, – устало ответила женщина, – потому что вы действительно очень жестоко сказали о судьбе Лены…

– Дочь?

– Кто же еще, конечно, дочь…

…Костенко передал руководство группой Тадаве; выехал в Москву; связался с Сандумяном, попросил поднять в аэропорту данные на пассажиров – всех без исключения, – вылетавших сегодня из Адлера, по возможности установить этих пассажиров по номерам паспортов, особенно уделить внимание тем, кому паспорт выдан недавно, с изменением фамилии, возможно, взял женину. От Кротова можно ждать неожиданностей, необходимо быть во всеоружии, уйдет два дня – так на так, а в берлинских архивах, считает Пауль Велер, есть что-то такое, что поможет рассчитать на будущее возможные ходы гада…

…Позвонив в Берлин, Костенко сказал Паулю, что вылетает дневным рейсом, попросил забронировать обратный билет на послезавтра, на утренний рейс, и поехал домой.

– Где Арина? – спросил Машу, снимая плащ; Костенко умел точно угадывать – дочь дома или нет ее; все чаще и чаще, возвращаясь, не заставал – то у подруги, то в кино, то где-то у приятелей собрались.

– Сказала, что у Любы. Но мне кажется, она в гостях у Нади, там часто бывает Арсен…

– Я ему голову отверну, этому Арсену.

– Нельзя, – ответила Маша. – Сделать кофе?

– Сделай. Чемодан собрала?

– Да.

Костенко увидел большой красный чемодан в столовой, сказал раздраженно:

– Эту громилу я не потащу.

– Он пустой, Слава.

– Тем более.

– Может, ты купишь чего-нибудь… Иришка тебе маленький списочек составила, обуви хорошей мало…

– Ничего не куплю, Маша. Я послезавтра буду обратно, сердце что-то скребет, не до покупок… Сходишь в «Березку», если я успею на сертификаты поменять, не сердись…

Костенко прошел на кухню, сел на свое обычное место возле телефона; чтоб не бегать в столовую, провел параллельный аппарат, звонили часто; Маша опустилась перед ним на колени, стала привычно расшнуровывать туфли – ноги опухли; он устало пролистал газеты, не очень-то, в общем, понимая, о чем пишут, мысли были в деле.

– Кто он все-таки такой, этот Арсен? – спросил Костенко, когда Маша, поднявшись, вышла в переднюю, чтобы почистить его туфли, с детства любила это занятие, деду чистила, как истинный айсор.

– По-моему, сукин сын, но чем чаще мы с тобою станем это говорить Арине, тем больше у него шансов на успех.

– Сострадание к оскорбляемому?

– Конечно. Он работает по Пушкину: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей», дразнит Арину, а она, дурочка, поддается. Когда у тебя самолет?

– Через полчаса надо выезжать… Но ты Аришке хоть что-нибудь объяснила?

– Милый, я только этим и занимаюсь, – ответила Маша, вернулась на кухню, сняла с плиты закипевшую воду, сделала мужу крепкий кофе, как он любил, с пеной, села против него, подперла щеку рукою и улыбнулась. – Обожаю тебя рассматривать. Ты к старости становишься еще красивее.

– Почаще мне это говори. – Костенко отхлебнул кофе. – Вообще ублажай меня, Марья. Я сейчас в таком деле сижу, что баб начинаю ненавидеть.

– Вполне тебя понимаю…

– Когда физиология прет, гадостно делается.

– Не изо всех же она прет…

– Считают – изо всех.

– Бабы говорят?

– Они, проклятые.

– Не верь.

– Так ведь факты…

– Просто тебе не везет в этом деле, милый. Физиология, конечно, штука сложная, но ведь есть и противоположное ей – дисциплина духа.

– Редко встречается, – вспомнив тетю Марго и мать Левона, ответил Костенко.

– Конечно, не часто. Мужики распускают, женщина перестает поклоняться богу, своему богу, тебе персонально…

Костенко поднял на нее глаза:

– Ты это что?! Перестала мне поклоняться? Разведусь.

– Тебе нельзя перестать поклоняться, оттого что ты – как рельс: каким был, таким и остаешься, не даешь поводов для разочарования.

– А что чаще всего разочаровывает женщину в мужике? Постель?

– Это – тоже. Но в меньшей мере, мне кажется.

– Так тебе кажется…

– Видишь ли, если в постели мужчина и женщина сообщники и запретного для них нет, если они не боятся себя открывать друг другу до конца, тогда им ничего не страшно. Но ведь сколько комплексов, милый! Постель… Сексологии мы в школах не учим, стыдливость наша – хрестоматийна; в конце концов оборачивается это трагедиями… Но постель все-таки во-вторых, как ты передразниваешь своего Тадаву…

– Во-первых…

– Ты что это? Седина в голову – бес в ребро?

Костенко вдруг увидел лицо Киры Королевой, ее волосы, обвалившиеся на плечо, поднял глаза на Машу, на ее седую – настоящую, не крашеную – копну волос, улыбнулся: