– Ирина Григорьевна, – сказал Тадава, – я из уголовного розыска, долго вас не задержу. Мне бы не хотелось вас приглашать в милицию, поэтому я сам пришел. Разрешите?

Женщина стояла на пороге, пройти в комнату Тадаве не предлагала.

– Вы в связи с вчерашним собранием в магазине? По поводу Кротовой?

– И в связи с этим.

– Тогда вызывайте в милицию, чтоб все было официально. Я предавать никого не намерена, а тем более мою заведующую.

– Почему вы решили, что я пришел склонять вас к предательству?

– К чему ж еще? Торговой этике, что ль, учить?

– Позвольте все-таки к вам войти…

– Я ж сказала – нет. Ничего я вам здесь говорить не стану.

Тадава погасил вспыхнувший в нем гнев, закрыл на мгновение глаза, поджал губы:

– Хорошо. Речь пойдет не о Кротовой. Вызывать вас мы не можем, ибо, возможно, за вашей квартирой следят…

– Что?! Кто это следит-то? Только вы и можете следить, денег у вас на это хватает, налоги не зря платим…

– Ответьте мне: у вас сейчас есть кто-нибудь?

– А кто у меня может быть?! Никого нет!

– А капитан, моряк, к вам приходил?

Лицо Евсеевой вспыхнуло, потом побледнело:

– А вот это вас не касается.

– Именно это меня и интересует. Этого моряка мы ищем, он убийца.

Женщина отняла руку с косяка; Тадава прошел в квартиру, оглянувшись предварительно – на лестнице было пусто. «Что это я себя зря пугаю, внизу наши люди…»

Но, подчиняясь какому-то внезапному посылу, Тадава вдруг повернулся, взбежал по лестнице на последний этаж – по-кошачьи, на цыпочках; там никого не было; вниз спустился быстро, почему-то подражая походке Чарли Чаплина, когда тот в финале своих ранних фильмов, раскачиваясь, уходил в солнце; понятно, тросточки в руке майора не было, а Чаплин всегда поигрывал тросточкой, и чем горше ему было, тем он смешнее и беззаботней вертел ею.

…В комнате у Евсеевой было все ясно: ее сущность вывалилась наружу – и финская стенка, и кресла из югославского гарнитура, и арабский стол с тяжелыми стульями, и репродукции из «Работницы» в аккуратных позолоченных рамочках, и хрусталь в горке красного дерева – все было здесь показным, не для себя, не для удобства; сплошная инвестиция. И в книжном шкафу тоже инвестиции, а не книги: Конан Дойль рядом с Булгаковым, Мандельштам вместе с Майн Ридом, «Вкусная и здоровая пища» была втиснута между альбомами импрессионистов и Третьяковской галереи – размер почти одинаков.

Тадава снова погасил в себе острое чувство неприязни к женщине, открыл папку, спросил разрешения разложить на столе фотографии; Евсеева постелила большую салфетку, и Тадава начал пасьянить карточки с расчлененными трупами. Последним он выбросил на стол портрет Кротова – тот, что удалось достать в профсоюзном бюро таксомоторного парка.

– Это он у вас был? – утверждающе сказал Тадава. – Я спрашиваю без протокола. Он говорил с вами?

– Говорил, – ответила Евсеева, не отводя глаз от фотографий, разложенных на столе.

– Когда? После того, как побывал дома у Кротовой?

– Он у нее дома тоже был?

– Вы когда его увидали? – не ответив на вопрос, но поняв все из того, как он задан, продолжал Тадава. – Вы его какого числа увидали?

– Не помню я чисел.

– В магазин к Кротовой он пришел третьего вечером.

– На другой день ко мне пришел.

– Сюда?

– Да.

– А как он с вами об этом договорился?

– Никак не договаривался. Постучал в дверь, я и открыла. Я запомнила его, когда он с Кротовой в кабинет шел.

– А почему, дорогая, вы его запомнили?

– Никакая я вам не «дорогая»!

– Для кавказца всякая красивая женщина – «дорогая», – без улыбки ответил Тадава.

– Ну и оставьте для Кавказа свои обращения. А я вам гражданка Евсеева.

– Хорошо, гражданка Евсеева. Я приношу вам извинение. Пожалуйста, возьмите ручку и бумагу, напишите подробное объяснение, когда, при каких обстоятельствах и в связи с чем к вам пришел моряк, о чем говорил, как вы провели время, когда он ушел и когда обещал вернуться – если, конечно, обещал.

– А я вам не обязана писать. Спросили – ответила. Дальше – моя личная жизнь, она вас не касается, она у нас законом охраняема.

– Вы совершенно правильно ответили, гражданка Евсеева. Но, во-первых, речь идет не о вашей личной жизни, а преступнике, которого преследует уголовный розыск Советского Союза; во-вторых, вы работаете не во «вторсырье», а в ювелирном магазине, имеете доступ к драгоценностям; и наконец, в-третьих, если вы знаете, когда моряк был намерен вернуться в Смоленск, но не говорите мне об этом, я привлеку вас к суду за пособничество особо опасному преступнику.

– А какие у вас есть для этого основания? Нет у вас никаких оснований меня привлекать.

– Значит, вы не хотите помочь нам захватить врага?

– А я вам так не сказала. Я сказала, что писать ничего не буду. Есть вопросы – задавайте. И карточки свои со стола уберите, тошно смотреть.

Тадава послушно убрал фотографии, аккуратно положил потрепанную канцелярскую папку в крокодиловой кожи портфель, спросил разрешения закурить, достал пачку «Примы», затянулся, ощутив горьковатую синеву табачного дыма, и спросил:

– Вас не удивил его приход?

– Чего ж удивляться? Он видел меня, а я его глаза, запомнила…

– Он спрашивал вас о Кротовой?

– На этот вопрос я отвечать не буду.

– Почему?

– Не буду – и все.

– О вашей работе спрашивал?

– Чего-то спрашивал… Он о камнях говорил красиво, какой камень какому зодиакальному знаку принадлежит, почему так считают…

– Он вам какие-нибудь камни показывал?

– Да.

– Какие?

– Изумруд.

– Один?

– Да.

– Кольцо?

– Да.

– Дорогой камень?

– В магазине сейчас такие реализуют… Грани хорошие, цвет, глубина, всё при нем.

– Не говорил, откуда он у него?

– Что я, милиционер, такие вопросы задавать?

– На море вам съездить не предлагал?

– Не буду я на такие вопросы отвечать, сказала же!

– Значит, в Адлер он вас все же позвал. Кротову он, впрочем, приглашал в Батуми.

– Не сталкивайте нас лбами, не столкнете…

– Бутылка, которую он принес, осталась?

– Я бутылки не сдаю, я их выбрасываю в мусоропровод.