15 октября 1934 года в Риге умер Собинов, ему было шестьдесят пять лет. Нежданова и Голованов выступили в печати с проникновенными словами памяти, в редакции хлынул поток писем, во множестве опубликованных. Певца хоронили на Новодевичьем кладбище. Шли артисты со скорбными лицами, двигались три колесницы с траурными венками, катафалк везли лошади в золотых чепраках и с перьями на головах. Масса почитателей и поклонников. Было два оркестра, консерватория пришла со знаменем…

Ничего этого Снесарев не видел, но знал, что похороны из тех, что принято называть пышными, и он вспоминал свои встречи, совместные песни с молодым Собиновым и грустно, спокойно думал о превратностях судьбы.

В тот год разбушевались природные стихии: тайфуны, наводнения, бури-ураганы, землетрясения… Да ещё политические потрясения. В Вене в своём кабинете был смертельно ранен австрийский канцлер Дольфус. В Марселе убиты король Югославии Александр и министр иностранных дел Франции Барту. След потянулся к хорватским националистам. Убили и ранили ещё несколько человек — как всегда бывает у не жалеющих ничьей крови террористов: бомбовый «приговор» никого не щадит из тех, кто оказывается рядом с намеченными жертвами, — ни малых, ни старых. Гибель короля Александра особенно поразила Снесарева, он знал, сколько его знакомых и даже близких нашло добрый кров в Сербии, осело в Югославии.

Куда возвращался он, Снесарев? К какой новой жизни? Что мог он? Как раз в этот год в Москве и стране геополитика была развенчана как лженаука. Сразу нашлись и легионы невежественных борцов с «ложным учением». Дело всей его жизни шло под откос. Англия, Америка, Германия, даже малые, обочные страны пестовали геополитиков, а у нас — «лженаука».

Он ещё раз, как когда-то в Острогожске, вспоминал своих друзей, товарищей, знакомых, причастных «лженауке», поскольку, защищая Отечество, они были геополитиками; и как многое изменилось в мысленном списке — или погибших в Гражданской войне, как Корнилов, Марков, Келлер, или на родине отошедших после, как Лечицкий, Брусилов, Зайончковский, или нашедших вечный покой за дальними рубежами и в ставших самостоятельными окраинах былой Российской империи, как Щербачёв, Келчевский, Филатьев, Болховитинов, Вандам, Юденич, Кондзеровский, Кортацци, или убитых террористами, как Покровский, Романовский, или выкраденных в Париже карательными большевистскими органами, как Миллер, Кутепов, или пропавших без вести…

А живы ли ушедшие в сербские печальные и чем-то родимые края Павлов, Экк, Шляхтин?

И часто болью схватывало сердце ещё вот отчего — брат! Брат Павел, родная кровь как чужая кровь. Им нечего было делить, они не княжеского, или царского, или государственно-служилого рода, там брат брата если не убивает, то изгоняет, ослепляет, ранит из-за власти над градами и весями, землями и подданными. Но что им делить? Да, их род ревнивый. Но у каждого было дело, каждый был талантлив. Как пели они песни на заре молодости! И вот брат словно на другой планете. Он не приехал к старшему брату ни в трудном для него семнадцатом, ни в двадцать седьмом, когда его впервые арестуют (как некий звонок угрозы), ни в тридцатом, ни в тридцать первом, когда Андрей Евгеньевич, ожидая самого худшего в московских тюрьмах, будет дважды приговорён к расстрелу, не проведает в северных лагерях. И даже теперь, когда старший брат в Москве, уже не опальный, уже не опасный, что же он теперь не навестит его? Отзовись, зайди, брат Павел!

Не приедет тот и на похороны старшего брата, но тогда семье умершего будет уже не до обид.

После 1 декабря 1934 года — после убийства СМ. Кирова в Смольном, тогда Ленинградском партийном обкоме, по стране пронеслись очередные чёрные вихри арестов, ужесточений, изгнаний. Из Ленинграда выслали много народу, из Москвы — также. На полный разгон колеса разделались с «бывшими» — до той поры ещё редкоуцелевшими дворянами, офицерами, священниками. Разумеется, не только с ними. Высылали семьями, высылали десятками тысяч. Ходовые тогда минус два, минус шесть — это вовсе не цифры температуры, это означало запрет на жительство в двух или шести наиболее значимых городах. Одним давали минус два — Москва, Ленинград, другим пожёстче, минус шесть — Москва, Ленинград, Киев, Харьков, Одесса, Владивосток. Многих отправляли в Казахстан, Среднюю Азию, Сибирь. Но репрессивная волна семью Снесаревых на этот раз миновала. А у Андрея Евгеньевича снова пошли «геополитические импульсы», он стал живо интересоваться тем главным, что происходило в мире, стал просматривать газеты и журналы, с радостью встречал своих учеников, превращавшихся в серьёзных учёных Тюляева, Губера, Никонова, размышлял с ними о том, что может в скором времени произойти в стране и мире.

Что может произойти? Прошло двадцать лет от начала Первой мировой войны, и завершилась она не так, как думалось и чаялось, и Родина — через так называемые революции — превратилась в погубительницу своих лучших сыновей злохуцшими, откуда взявшимися неисчислимо? И зачем же тогда понесены эти великие жертвы лучших в той войне? Зачем небывалый в мире Осовец? Крепость мужества и гибели. Зачем тот приграничный, от Варшавы недалёкий Осовец, слово дом родной, оборонял его земляческий Землянский полк, корнями из воронежских крестьян? Зачем он держался полгода под страшным огнём тяжёлых орудий, под бомбами и минами, а, впервые в мире выдержав смертоносный газовый ветер, предгибельно задыхаясь, остатками своих рот, харкающих кровью и кусками лёгких, пошёл в последнюю и победную атаку на вражьи позиции — атаку, которая отложилась в драме войны как единственная в мире «атака мертвецов»?

Проницательнейший снесаревский ум уже видел всесокрушающий ураган-силуэт Второй мировой войны и снова неичислимые жертвы его Отечества. И Брест, от Осовца совсем недалёкий. И видел облик победы, равный поражению каждой семьи. Победы, которую сведут на нет ненавидящие его Отечество мировые и внутренние силы.

И словно посыл из прошлого — ему часто являлись пространственный континентальный размах России и размах мирового океана в странном двуединстве, словно бы его имперская Родина, после Отечественной войны 1812 года огибавшая земной шар кругосветными путешествиями, по сути, глубоко и неоспоримо открывшая Антарктиду, нёсшая сторожевые службы у Аляски и Северной Америки, будет веками страной побед на пути справедливого мироустройства. Но всё былое — безвозвратное былое, и только слава или бесславие большой крови будут повторяться и повторяться… В этом конечно-несчастном человеческом муравейнике, где смешались древние и новые миры, духовные и физические воители язычества, иудейства, христианства, надменного его протестантского побега, буддизма, мусульманства, тысяч сект, жертвенной веры и баррикадной апостасийности, и над всём этим полем человеческих побед и поражений проливаются кровь и золото.

Евгений Андреевич не переставал волноваться из-за семьи, сокрушался, что ничего не зарабатывает и для родных он «балласт». А между тем занимался с сыновьями математикой, физикой, географией, рассказывал им наиболее существенное из своей жизни, из былого Отечества. По просьбе Милия Фёдоровича Достоевского, внучатого племянника писателя, подготовил автобиографию для справочника востоковедов.