И всё же чаще — изнуряющая горечь, усталость, а не жажда действий. Угасают сыновья. Или ему, как Муравьеву-Апостолу, суждено потерять их? Но сыновья сенатора сами потянулись в полымя, а его дети? А неисчислимые дети трагической родины? Отчего им уготована такая судьба? Угаснуть, молодыми завершить земной путь… Отчаяние находит: он, всю жизнь живший для семьи, для Родины, теперь не в силах помочь им даже малой малостью.

«С разрешения начальника лагеря я стала работать в лазарете санитаркой, — вспоминает дочь, — потом сестрой и за это получала обед; а позже — и сестрой в городской больнице. 14 января 1934 года, всё еще не получая ничего конкретного относительно освобождения, по совету Онегина и Чернова, я отправилась в Медвежью Гору. Страшновато было идти на станцию в 4 часа утра, поезд отходил в 6. В Медвежьей Горе провела три дня, подала Сутырину заявление о пересмотре дела, заручилась его обещанием запросить Москву и прислать ответ в Кемь и 17-го вернулась домой. Через несколько дней… мне было предложено написать заявление в ГУЛАГ о пересмотре дела и подписаться “за больного отца”, а также сказано, что по распоряжению Пильнера (зам. начальника ГУЛАГа) мне дают на 20 дней свидание. В конце января меня попросили выступить в клубе на вечере… Я танцевала матросский танец и мазурку Венявского…

Через три дня после концерта меня вызвал Иевлев и строго, по-начальнически, начал допрашивать, по каким документам я прохожу в лагерь, почему и кто меня привлёк к участию в концерте (в тот день на концерте было всё начальство); я была во всеоружии: показала ему мой “пильнеровский пропуск” (он, кстати, подходил к концу) и немедленно стала советоваться с ним о продлении, говорила о Медвежьей Горе, о Сутырине, о заявлении в ГУЛАГ, о письмах мамы, говорила долго и, в конце концов, получила свидание на 25 суток».

В январе 1934 года на Вегеракшу прибыл профессор Оршанский, главный врач Наркомюста, главный невропатолог и психиатр Беломоро-Балтийского комбината. Осматривал немногих больных-коллегиальников, то есть осуждённых коллегией ОГПУ, а не тройкой. Весьма тщательно осмотрел Снесарева, позже в лагере прошелестел слух, что ради него-то он и приезжал.

Разные слухи курились над Кемью, в холодных бараках и палатках, на лагерных работах. Мол, мужчин всех отправят на БАМ — Байкало-Амурскую магистраль. Мол, всех инвалидов соберут в лагерь под Москвой, и они там будут плести лапти. Часто звучало слово «колонизация», а это значило, что сверхударникам, уже отбывшим часть срока, предлагалось выписать семью и поселиться на особо отведённой территории.

Зима выдалась суровая, сорокаградусная. Февраль оправдывал своё название вьюжного месяца, и мело так сильно, что не видно было другой стороны улицы — какая-то белая беснующаяся пелена. Снегу наметало такие сугробы, что, бывало, утром нельзя было выйти, снег заваливал двери.

Дни очень короткие — часа полтора-два, остальное время — тёмная ночь. В особенно сильные морозы из леса выходили волки, совсем недалеко от дорог, знобко были видны точки-огоньки их глаз…

Снесарев то впадал в тоску, то вновь становился собран. Но не деятелен. Много думал, вспоминал, размышлял о будущем, уже мало надеясь участвовать в нём. Главное своё дело на земле он сделал: и дети, и книги, и войны, и путешествия, и пророчества. Силы ушли, он предсказал будущее, его никто не услышал.

В конце апреля 1934 года Андрей Евгеньевич упал в тяжелейший обморок. Человек, всю жизнь прямо и стройно ходивший по земле, уверенно державшийся в седле или на корабле, беспомощно, обездвиженно лежал на полу. Прибежали врачи, из перевязочной позвали дочь. Придя в себя, он не сразу понял, где он, кто с ним, не мог вспомнить, какой по календарю день, месяц, год… Стал бояться оставаться один — он, так любивший одиночествовать в размышлениях, совершать прогулки одинокого человека. Едва он поправился и даже повеселел, как обморок повторился — с теми же признаками.

В начале июня снова приехал врач-психиатр Оршанский. Выявил: «Нарастание слабости… общий упадок сил… угнетение, боязнь передвижения, исхудание и чрезмерная раздражительность, характерная для лиц, перенесших инсульт и находящихся под опасностью его повторения». И как заключение: «Требуется специальное лечение в условиях нервной клиники, что возможно при условии перевода Снесарева на испытание и лечение в Ленинград в институт психиатрии при больнице д-ра Гааза — по возможности в ближайшее время».

Сохранились две дневниковые снесаревские тетради «Кемь — Вегеракша» с записями за январь — апрель 1933 года. Частично процитируем и их: ими завершается тройственный географический путь его лагерного бытия (Свирьлаг, Соловки, Кемь — Вегеракша); в них взгляд Снесарева остр, ум фиксирует значимое не для одного человека, но всей страны, а за страну, за родину сердце по-прежнему болит.

«Старый Новый год прошёл в организации ударника. Старики часа 3 занимались перетаскиванием игрушек из мастерских в амбар… Удивительно, как много людей приветствовали друг друга с Новым годом, сопровождая приветствие пожеланием свободы… В этом приветствии я почувствовал не только совпадение переживаний с нашей народной массой, но и элемент политического протеста…

Очень морозный и тихий день, чувствуется хорошо, хотя рука тотчас же замерзает; небо поражает своими красками, зори восхитительны… Север по-своему интересен, и немудрено, что его люди особого склада: сюда шли дети, ищущие или подвигов, или тихого приюта в дремучих лесах под сводами дивного неба… Читал лекцию в клубе, народу набралось несколько десятков (в клубе не топят, нет ни газет, ни буфета); впереди сидели истинно желающие послушать, позади молодёжь — парочки, пришедшие на свидание… Лекция прошла прекрасно…

Большое количество людей, которым выходит срок, остаются жить здесь или двигаются ещё севернее — на Кандалакшу, Мурман и т.д. Причины: 1) боятся вновь очутиться в ссылке; 2) ехать некуда, всё разорено, семья и родные рассеяны; 3) здесь за что-то зацепились. По-видимому, противоборствующие чувства заглохли или выбиты: “дым отечества”, родные ландшафты, родные, друзья, песня и язык… Тут только на старости лет поймёшь борьбу в Англии за Habeas corpus и всё значение правового порядка… Здесь он есть, дальше только смерть, и хотя жизнь не сладка, но она нормирована грустной фразой “хуже не будет”. А там, в родном углу, много отрадного и говорящего сердцу… но всё разорено и нет Habeas corpus… Старшая дочь-“разумница” священника Рождественского пишет отцу от лица всей семьи: “Как ни больно жить с тобой врозь, как ни тяжко тебе на холодном Севере, мы всё же примыкаем к твоей мысли остаться в заключении…” Он остался… (Habeas corpus — закон о неприкосновенности личности, принятый английским парламентом в 1679 году. А что в России было в том далёком году? Да ничего примечательного, из ряда вон выходящего, кроме печального: самосожжения в верховьях сибирской реки Тобол сотен и сотен старообрядцев. Ещё, правда, переговоры с Австрией и Францией о союзе против турок. Но цена подобным союзам давно обозначена историей. Словом, не Хабеас корпус. А Хабеас корпус — это не отменные калоши английские. Это куда более серьёзная защита личности. Правда, не следует забывать про кровавого Кромвеля, его буржуазно-революционную ненависть, изгнанных с родных земель крестьян, и расстрелянных, и повешенных… Но это такие мелочи перед Хабеас корпус. “Людей можно делить по многим признакам, и нет недостачи в подобных попытках; англичане делят, например, людей на активных и пассивных, и этот подход очень меток и интересен”, — пишет Снесарев. Вновь и вновь он возвращается к английскому феномену и на фоне отечественной разрухи многое у англичан видит разумным. — Авт.)