Испанский поэт Хуан Рамон Хименес подчеркивал особое место поэзии в мире. «Литература – состояние культуры, – говорил он, – но поэзия – состояние благодати, до и после культуры». Он полагал, что «поэтические ценности невозможно полностью включить ни в один общественный или культурный порядок из существующих в современном мире». Готфрид Бенн настаивал, что поэзия «ни к кому не обращена», и отрицал за ней какие-либо общественные функции. «Произведения искусства, – писал он в 1930 году, – это явления исторически бездейственные, не имеющие никаких практических последствий. В этом их величие».[786] «Искусство никому не угрожает, – пишет Шеймас Хини, – оно великодушно»; в мир поэзии «для каждого из нас вход беспошлинный». Одна из важнейших черт искусства, говорит Айрис Мердок, – его независимость от нас, то, что мы не можем «ни завладеть им, ни его изменить». Искусство привлекательно, вторит ей Джеймс Вуд, отчасти тем, что «не замешано в грязных делишках».[787]

Называть вещи по именам, описывать их все точнее и подробнее, знать о них сегодня больше, чем вчера, и надеяться еще больше узнать завтра, всегда помнить и ценить, что в этом занятии нет «своекорыстия», нет никакой определенной цели, что удовольствие от него заключено в неисчерпаемости подробностей мира и что сама эта неисчерпаемость разжигает наш аппетит и побуждает хотеть больше и больше… Феноменология и поэзия – обе они, в сущности, о том, что мы хотим большего.

В 1998 году в статье «Прагматизм и романтизм», американский философ Ричард Рорти предпринял попытку переосмыслить в контексте нашего времени аргументы, высказанные Шелли в «Защите Поэзии». «В сердце романтизма… стоит мысль, что разум способен лишь следовать тропами, проложенными воображением. Нет слов – нет разума; нет воображения – нет новых слов. Нет новых слов – нет ни морального, ни интеллектуального прогресса». Рорти противопоставляет способность поэта дать нам более богатый язык – попытке философа нелингвистическими средствами достичь «реальной реальности». Мечту Платона о такой реальности он описывает как высочайшее поэтическое достижение – однако, замечает он, ко времени Шелли «эта мечта была уже исчерпана». «Теперь, – продолжает он, – мы более, чем Платон, способны признать нашу конечность – смириться с тем, что нам не суждено коснуться чего-то большего, чем мы сами. Вместо этого мы надеемся, что наша человеческая жизнь здесь, на земле, со временем будет становиться все богаче, ибо язык наших отдаленных потомков будет таить в себе намного больше возможностей, чем наш. Их словарь будет соотноситься с нашим, как наш – со словарем наших первобытных предков».

Рорти замечает, что говорит о «поэзии в широком смысле слова». «Термин Гарольда Блума «сильный поэт» я расширил таким образом, чтобы он включал в себя не только стихотворцев, как Мильтон или Блейк, но и Платона, Ньютона, Маркса, Ницше, Фрейда – авторов прозы, изобретавших для нас новые словесные игры. Эти игры со словами могут включать в себя математические уравнения, или индуктивную аргументацию, или сюжетные повествования, или (в случае стихотворцев) смелые эксперименты с просодией. Но различие между стихами и прозой несущественно для моих философских задач».

В более ранней своей статье «Воодушевляющая способность великих литературных произведений» Рорти полемизирует с постмодернистским подходом к литературе (см. главу 26), который, по его ощущению, превращает изучение великой литературы в «культурологические штудии» – «еще одну ужасную гуманитарную дисциплину», в контексте которой такие явления, как «харизма» или «гений», попросту не существуют. С отвращением цитирует он «Постмодернизм, или культурную логику позднего капитализма» Фредрика Джеймсона: «Этот новый порядок не нуждается более в пророках и провидцах харизматического типа, свойственных модернизму – будь то в области культуры или среди политиков. Отныне эти фигуры лишены обаяния и магии… горе той стране, что все еще нуждается в гениях, пророках, Великих Писателях или демиургах!»

Рорти с этим решительно не согласен. Он верит, что Великая литература существует, и ее роль – «воодушевлять». Он цитирует статью писательницы Дороти Эллисон «Верить в литературу», где та говорит о своей «атеистической религии» – религии, сформированной литературой и ее собственными «мечтами о писательстве»: «Есть место, где мы всегда наедине с нашей смертностью, где нам остается только позволить происходить чему-то большему, чем мы сами – богу, истории, политике, литературе, или вере в целительную силу любви, или даже праведному гневу. Иногда мне думается, что все это одно и то же. Причина верить, способ схватить мир за глотку и настаивать, что жизнь – гораздо больше, чем мы можем себе вообразить».[788]

Это Рорти и имеет в виду, говоря о «воодушевлении», которое дарит нам литература: она заставляет «поверить, что жизнь гораздо больше, чем мы можем себе вообразить». «Воодушевление, как правило, не достигается методом, наукой, дисциплиной, совершенствованием в своей профессии… Чтобы произведение искусства нас воодушевило, мы должны позволить ему опрокинуть большую часть наших суетных знаний… Как нельзя безоглядно влюбиться в человека, в то же время думая о нем: «Вот яркий образчик такого-то человеческого типа!» – так нельзя и воодушевиться творением, в котором разбираешься как специалист». Рорти верит, что книги могут «спасать» людей: «Есть люди, чей девиз – слова Вордсворта: «What we have loved/ Others will love, and we will teach them how» [Что любили мы – полюбят и другие, а мы их этому научим]».

Эту веру в воодушевление книгами, говорит Рорти, он разделяет с Мэтью Арнольдом: «Надежда на религию литературы, в которой плоды светского воображения, заняв место Писания, станут для каждого нового поколения главным источником воодушевления и надежды. Каноны эти будут часто меняться, как и критерии их оценки; но пусть это нас только радует. Великие книги велики, пока воодушевляют множество читателей – не наоборот».[789]

Незадолго до завершения своей статьи о «прагматизме и романтизме» Рорти узнал страшную весть: у него неоперабельный рак поджелудочной железы. Вскоре после этого он пил однажды кофе с одним из своих сыновей и приехавшим в гости кузеном. Этот кузен, баптистский священник, начал спрашивать, не возникло ли у Рорти желания задуматься о религии. Нет, ответил тот. «А о философии?» – спросил сын. Тоже нет, ответил он. «Неужели все книги, что ты прочел за всю свою жизнь, теперь оказались бесполезны?» – воскликнул сын. «Ну почему же? – ответил Рорти. – Я ведь еще читал стихи».

Когда его спросили, о каких стихах речь, он процитировал два «старых-престарых стихотворения из школьной программы»; именно они, сказал он, в последнее время «всплыли в памяти» и «как ни странно, его подбадривают». Одно из них было «Сад Прозерпины» Суинберна: