Сам Пинкер склоняется скорее к «трагическому», а не «утопическому» мироощущению, включающему в себя, по меньшей мере, следующие элементы: первичность семейных уз; ограниченную способность к солидарности, что приводит к «общественным потрясениям»; универсальность стремления к власти, насилия и этноцентризма; частично наследственные механизмы передачи интеллекта, совести и антиобщественных тенденций; превалирование защитных механизмов; моральные предрассудки в пользу «своих» и друзей; тенденцию путать этику с послушанием, рангом, красотой или чистотой. Однако в книге «Ангелы нашей натуры: почему в мире все меньше насилия» (2011) Пинкер выделяет шесть периодов, в которые насилие значительно снизилось – что, по его мнению, доказывает, что мы в самом деле становимся более нравственными.[807]

Хотя Пинкера, как и Ридли, серьезно критикуют за панглоссианские тенденции, и хотя Пинкер считает, что снижению насилия мы во многом обязаны сильному государству, он полагает также, что еще одним важным фактором стала коммерция – «игра, в которой может выиграть каждый». «По мере того как технический прогресс дает возможность обмениваться товарами и идеями на больших расстояниях и между большими группами партнеров, другие люди становятся ценнее для нас живыми, чем мертвыми. Из объектов демонизации и дегуманизации они превращаются в потенциальных партнеров во взаимовыгодном сотрудничестве».

Итак, для Харриса, Ридли и Пинкера моральный прогресс вполне возможен и действительно происходит, однако не имеет и никогда не имел ничего общего с религией. Торговля обычно не противопоставляется религиозным ценностям так явно, как наука; однако результат в целом тот же. Торговля – это горизонтальная деятельность, осуществляемая между людьми, находящимися на одном и том же уровне, – и, по определению, деятельность посюсторонняя. Как и большинство человеческих занятий, она развивается и эволюционирует.

У Джорджа Левина цель другая, хотя и связанная с предыдущими. В своей книге «Дарвин любит тебя» (2006) он стремится познакомить читателей с «белым и пушистым» Дарвином – романтиком по натуре, любителем природы, человеком, который помогает нам увидеть в природе больше, а не меньше очарования и волшебства. Благодаря Дарвину, говорит он, мы испытываем глубокое преклонение перед мощью природы – чувство, по его мнению, вполне религиозное; он доходит даже до мысли, что теория эволюции представляет собой своего рода поклонение природе – и «более эффективное», поскольку в нем воплощается иное отношение к природе. Люди ощущают себя частью ее, а не чем-то отдельным, получающим природу в дар от бога, как в христианстве.

Внимание Дарвина к мельчайшим деталям он воспринимает как моральный акт и как пример для нас, ибо «не-теистическое почитание природы начинается с этого». Он доказывает, что интерес Дарвина к «низшим» животным важен для понимания иерархии и места человека в природе.[808] В своих исследованиях Дарвин был и наблюдателем, и активным участником событий – снова пример для нас. «Дарвин не предлагает нам никаких тайн, ничего трансцендентного – лишь землю, на которой достаточно простора. Две с половиной тысячи лет монотеизма приучили нас к мысли, что природа имеет какое-то высшее, нематериальное значение. Но это неверно».

Все эти биологи пишут полемические тексты, выросшие из убеждения, что, говоря словами Деннета, «на свете нет идеи важнее», чем идея эволюции. Не случайно их, как мы сейчас увидим, называют новыми догматиками. Однако это обвинение едва ли применимо к старейшине биологов-эволюционистов, гарвардскому энтомологу Э. О. Уилсону – пожалуй, самому неординарному и интересному эволюционисту нашего времени, не говоря уж о его выдающемся мастерстве писателя.

Уилсон вырос в Алабаме, в семье южных баптистов (в юности он дважды прочитал от корки до корки всю Библию), но утратил веру, познакомившись с теорией эволюции. («Книга Откровение вдруг показалась мне бессмысленными заклинаниями какого-то первобытного шамана».) Он понял, что авторы библейских книг упустили важнейшее откровение – ведь об эволюции в Библии нет ни слова. «Возможно ли, – спрашивал он себя, – чтобы они действительно не были допущены к мыслям бога? Быть может, пасторы моего детства, добрые и любящие, все же заблуждаются?» Все это оказалось для него слишком, и от баптизма он отошел.

Однако у Уилсона не возникло желания немедленно очиститься от любых религиозных чувств. «Немного здравого смысла у меня все же сохранилось. Чтобы жить и мыслить, человек должен принадлежать определенному племени; ему важно иметь цель, большую, чем он сам. Глубочайшие потребности человеческого духа требуют от нас видеть в себе нечто большее, чем одушевленный прах; нам нужна история о том, откуда мы пришли и почему мы здесь. Быть может, Священное Писание – это просто первая попытка человека объяснить на письме устройство мира и свое значение в мире? А наука – не что иное, как продолжение той же работы на новых, более надежных основаниях».[809]

С одной стороны, Уилсон столь же бескомпромиссен, как и его коллеги-биологи; однако именно ему удалось отчеканить три слова, оказавшие большое влияние на все это направление мысли – и имеющее самое прямое отношение к нашим размышлениям. Это слова «социобиология», «биофилия» и «непротиворечивость». В своей книге «Социобиология» (1975) он предполагает, что биологические принципы, по которым, как мы знаем, строится жизнь животных, можно успешно применять и к человеческим сообществам. Однако если эта предпосылка верна, настаивает он, то человечество стоит перед двумя величайшими духовными дилеммами. «Первая – в том, что ни один вид, в том числе и наш, не обладает целью, выходящей за пределы императивов, созданных его генетической историей. [Всё], даже способность избирать определенные эстетические суждения и религиозные верования, вырастает из тех же механистических подходов [т. е. биологических принципов]… Короче говоря, первая дилемма состоит в том, что нам некуда идти. У вида отсутствует цель, внешняя по отношению к его биологической природе… Образованным людям по всему миру нравится верить, что за удовлетворением материальных потребностей стоит некое «исполнение своей миссии на земле», реализация индивидуального потенциала. Но что это за «миссия» и к чему должна привести «реализация потенциала»? Традиционные религиозные верования пошатнулись не столько из-за разоблачения мифов, сколько из-за растущего понимания того, что сами эти верования – в сущности, не что иное, как механизмы выживания. Религии, как и другие человеческие установления, развиваются таким образом, чтобы увеличивать жизнестойкость и влияние своих последователей».

Сходство между древними цивилизациями Египта, Междуречья, Индии, Китая, Мексики и Центральной и Южной Америки, считает Уилсон, невозможно объяснить лишь совпадением или взаимным влиянием. Влияние (предполагаемое) на религиозные верования хронической нехватки мяса, то, что некоторые животные считаются священными, то, что заключенные в тюрьмах образуют суррогатные «семьи» с отцами, матерями, дядюшками и тетушками – все это, говорит он, указывает на некое «упрямое ядро биологической потребности». Хотя, по его словам, достижения науки отодвинули бога куда-то в отдаленные области, мельче элементарных частиц или дальше видимых галактик – на свет по-прежнему появляются все новые теории, касающиеся вопроса, что же такое бог. Согласно одному авторитетному исследованию, человечество породило на свет в общей сложности сотни тысяч религий – и эта цифра, по словам Уилсона, нагоняет на него уныние: «По-видимому, люди более склонны верить, чем знать».[810]