также танца Нижинского в «Карнавале» в 1910-м за год до того, как он разучил партию Арлекина, за рассказ об отчаянии Дягилева при известии о пожаре Народного дома за месяц до этого события и о нарушении Нижинским несуществующего контракта.)

Мы допускаем (так как не присутствовали сами на последних южноамериканских гастролях), что сообщения мадам Ромолы Нижинской о различных несчастных случаях, таких, как ржавый гвоздь или упавшие декорации, правдивы, но Нижинский не упоминал при ней об этих предполагаемых нападениях, и это именно она заручилась юридической и политической поддержкой. Если эти происшествия были действительно несчастными случаями, а не намеренными нападениями на Нижинского, значит, это его жена, а не он сам, развивала в нем манию преследования, и уж во всяком случае мания преследования — симптом паранойи, а не шизофрении, жертвой которой полтора года спустя станет Нижинский.

Справедливо или нет, но Вацлав и Ромола ощущали, что для него невозможно продолжать танцевать в дягилевском балете. Она считала, что все «нападения», включая влияние философии Толстого, спланированы Дягилевым. Она имеет право на свое мнение, но трудно поверить, что Дягилев, как бы сильно он ни ревновал, вздумает убить курицу, несущую золотые яйца. И все же все решения, касающиеся его карьеры и семьи, принимал сам Вацлав. Он был бесспорным хозяином в своем доме, и, если он решился оставить Дягилева, это, по-видимому, объяснялось главным образом всепоглощающим увлечением последнего Мясиным, не как личностью, но как балетмейстером. Когда Дягилев стал поощрять Нижинского заняться хореографией, Фокин почувствовал, что наилучшие возможности будут предоставлены более молодому балетмейстеру. Теперь Нижинский ощущал то же самое по отношению к Мясину. Он был не способен к зависти и восхищался талантом Мясина, но жаждал сам создавать новые балеты.

Если бы Нижинский остался с Дягилевым в последний год войны, проведенный труппой в Испании и Португалии, совершенно очевидно, что Дягилев не смог бы платить ему, так как балет испытывал все большие трудности в заключении контрактов и оказался на грани абсолютного разорения и роспуска, его спасло только приглашение Освальда Столла выступить в «Колизее» в 1918 году. Но изоляция Вацлава от мира балета могла стать главной причиной его душевной болезни.

Пока балет Дягилева оставался на нейтральном полуострове, Нижинские, вернувшись из Южной Америки, направились в нейтральную Швейцарию, чтобы обосноваться там впервые в своем доме. Но прежде чем заняться подыскиванием дома, они навестили ребенка. По прибытии в Лозанну они тотчас же отправились в санаторий, где находилась Кира, и, по наблюдению Ромолы, «поразительно, до какой степени преобразился ребенок, стоило только Вацлаву войти в комнату. Казалось, они представляли собой одно целое, расколотое пополам и постоянно желающее воссоединиться. Иногда я даже ощущала себя лишней».

В России произошла вторая революция. Карсавина, теперь уже замужем за английским дипломатом Хенри Брусом, находилась в Петербурге.

«Утром 8 ноября я увидела кадетов, марширующих по Миллионной по направлению к Зимнему дворцу; старшему из них на вид лет восемнадцать. Днем стали раздаваться единичные выстрелы. Верные правительству войска забаррикадировали Дворцовую площадь и перекрыли боковые улицы. Основная борьба развернулась вокруг телефонной станции. Несколько часов я просидела, прижимая телефонную трубку к уху… Я могла проследить, как станция множество раз переходила из рук в руки… Противоположная сторона реки была отрезана, все мосты подняты; стоящий на Неве крейсер („Аврора“. — Р. Б.) обращен к дворцу; крепость — в руках большевиков… Винные погреба по всему городу разграблены… Вечером должен был состояться спектакль. Я вышла из дома в начале шестого. Примерно через час окольными путями добралась до театра. К восьми часам в театре собралась примерно пятая часть труппы; после непродолжительных колебаний мы решили поднять занавес. Немногочисленные исполнители, разбросанные маленькими группами по обширной сцене, напоминали собой фрагменты головоломки, по которым надо было вообразить рисунок в целом. Зрителей в зале было еще меньше, чем артистов. Канонада была чуть слышна на сцене и довольно громко в уборных. По окончании спектакля друзья ожидали меня на улице, мы собирались поужинать у Эдварда Канарда, квартира которого находилась неподалеку от Зимнего дворца, напротив моей. Площадь перед Мариинским была пуста… Нашу улицу перегородили пикеты. Квартира Канарда находилась дальше по Миллионной, чем моя, всего лишь в сотне ярдов от Дворцовой площади. Пулеметы загрохотали с прежней силой; у меня возникло неприятное чувство, будто мне вот-вот сломают берцовую кость. За ужином мы почти не слышали друг друга — так оглушительно звучали выстрелы полевых пушек, пулеметов, винтовок. Канард принес колоду карт… Свечи догорели. Серый зимний свет проникал сквозь занавески. Звуки сражения стихли — только единичные пушечные выстрелы. Из окна мне были видны казармы. Одинокая фигура в солдатской форме крадучись появилась из тени ворот и бросилась по направлению к Марсову полю; выстрел — и человек упал в снег. Я задернула занавеску. Утром у нас был уже другой режим — премьер-министром стал Ленин».

Дягилевский балет этой зимой также оказался в центре революционных событий в Лиссабоне, хотя они вскоре закончились, но сильно повредили балетному сезону.

Вацлав ничего не знал ни о Ленине, ни о Троцком и удивлялся, как могли доверить власть людям, так долго прожившим за границей.

В декабре 1917 года Нижинские сняли виллу «Гардамунт» в горах над Сен-Морицем. Затем Вацлав один вернулся в Лозанну за Кирой. Такое путешествие в одиночку было новинкой для него. «Заказать номер в отеле или купить железнодорожный билет — все это было незнакомым для него опытом», но «Вацлав был очень горд и полон жаждой приключений, предпринимая свое первое самостоятельное путешествие». В его отсутствие жена приступила к обустройству виллы.

«Заполненная всеми нашими пожитками, вилла стала казаться настоящим домом. У входа громоздились лыжи и сани — я решила заняться всеми видами зимнего спорта. Окна выходили на Сен-Мориц, и у наших ног простиралось озеро. Прекрасные горы укрывали нас от восточных ветров, а сверкающий снег, лежащий повсюду пушистым ковром, обещал великолепную зиму. Приехали Вацлав с Кирой, и через несколько дней жизнь вошла в обычную колею. Я хотела сама заботиться о муже, но он отказался: „Мужчина не должен позволять жене обслуживать себя, Фамка“. Ни одна самая привередливая старая дева не могла бы содержать свой гардероб в большем порядке и чистоте, чем Вацлав.

Балкон первого этажа освободили от вещей, и каждое утро по два часа Вацлав проделывал там упражнения, а Кира терпеливо наблюдала за тем, как „татака“ танцует, и, когда он прыгал, она одобрительно вскрикивала и громко аплодировала, а Вацлав часто, забыв о своей железной дисциплине, подхватывал дочку на руки и вальсировал