так, что в итоге этот балет существовал бы в первозданном виде по сей день. Продолжительная работа в составе Русского балета могла бы предотвратить его болезнь или задержать ее.

Из Монтевидео труппа отправилась в Рио-де-Жанейро на британском корабле «Амазонка». По прибытии Вацлав и Ромола поехали прямо в отель «Сильвестр», где обедали с Ковалевской в день своей помолвки.

Русскому балету предстояло дать в Рио двенадцать спектаклей. Григорьев отвечал за труппу, а преданность Дягилеву заставляла его воспринимать Нижинских как врагов и обращаться с ними холодно. Другие участники труппы последовали его примеру. Вацлав чувствовал, что большинство танцоров не принимает его, и он, так обожавший свою работу, начал бояться приходить в театр. Григорьев жаловался, что был вынужден поручить Барокки присматривать за Нижинским. Любое неприятное происшествие Нижинские расценивали как преднамеренный выпад против Вацлава, по всей вероятности спровоцированный Дягилевым. Это интерпретировалось труппой как мания преследования.

Положение ухудшалось. Григорьев и другие сотрудники Русского балета, например новый швейцарский дирижер Эрнест Ан-серме, не выносивший Ромолу, годы спустя в свете последующих событий утверждал, будто в этом турне у Нижинского проявились первые признаки душевной болезни. Ромола Нижинская категорически отвергает это.

Однажды ночью Вацлав сказал Ромоле, что «Послеполуденный отдых фавна» анонсирован к исполнению через два дня. Он танцевал «Фавна» в Мадриде дважды, однако считал, что администрация обязана попросить у него разрешения показывать балет во время этих гастролей. С помощью друзей он придумал способ проучить Григорьева. Идею подсказал сын президента Аргентины Квинтана, находившийся в это время в Рио.

«В тот вечер, — писала Ромола, — представление шло очень гладко. Антракт, во время которого я любовалась живописной публикой, показался мне необычайно долгим. „Фавн“ был следующим балетом в программе. Зрители стали беспокоиться; я недоумевала, что могло случиться. Друзья Вацлава заговорщически улыбались. Я отправилась за кулисы: все было готово, сцена освещена, Вацлав принял позицию, ожидая подъема занавеса. Но с одной стороны сцены толпились бурно жестикулирующие люди. Импресарио, Григорьев и Кремнев пребывали в смятении, а Трубецкий пытался скрыть улыбку. Импресарио разговаривал с двумя полицейскими чиновниками. Что произошло? Мне объяснили: „Нижинский, автор `Фавна`, принес судебное постановление, запрещающее исполнение балета, так как он юридически не принадлежит Русскому балету“».

Однако Нижинский-танцор ждал начала своей партии в «Фавне» в соответствии с условиями контракта. «Но Нижинский-автор и Нижинский-танцор — одно и то же лицо!» — воскликнул кто-то из танцоров. «Простите, а у вас есть что-нибудь в виде письменного разрешения автора на показ балета, да или нет?» И «Фавна» пришлось отменить*[368].

Друзья, не имевшие отношения к труппе, считали Нижинского прекрасным товарищем. Русский посол Щербацкий развлекал Ромолу и Вацлава и возил на машине в свой загородный дом. Еще одним из друзей был американский посол Эдвин Морган. Французским послом оказался не кто иной, как поэт Поль Клодель. Увидев Нижинского в «Шехеразаде», он пришел в экстаз и потребовал, чтобы его представили танцору. Следующим вечером Вацлав танцевал в «Сильфидах». Поэт нашел старомодный романтизм этого балета отталкивающим и разразился эпиграммой: «II уa une chose qui est pire que le mauvais: c’est la perfection dans le mauvais» (Нет ничего хуже, чем совершенство в плохом). Клодель и молодой композитор Дариус Мийо, представитель «Шестерки», намеревались создать вместе два балета — «Сотворение мира» и «Человек и его желание», надеясь на то, что их поставит Нижинский. Позднее их замыслы были реализованы шведским балетом в хореографии Жана Берлина. В 1924 году Мийо сочинит для Дягилева музыку к балету «Голубой экспресс».

Позднее Клодель написал о Нижинском:

«Он двигался, как тигр, без малейшего напряжения переходя от одной позы к другой. Его прыжок рождался из согласованности мускульной и эмоциональной энергии, как полет птицы. Его тело представляло не ствол дерева или статую, а совершенный организм силы и движения. Не было жеста, даже самого легкого (например, когда он повернулся к нам подбородком и маленькая головка закачалась на длинной шее), который он не выполнил бы великолепно, одновременно жестоко и нежно и с поразительной властностью. Даже отдыхая, он, казалось, незримо танцует».

Мийо писал: «Как он был красив, когда оборачивался поговорить с кем-нибудь, стоящим позади его кресла. Он поворачивал голову так точно и быстро, будто и не двигал мускулами».

В Рио Нижинские подружились с молодой парой — композитором Эстраде Гуэррой и его женой, пианисткой Нининой, которые обычно поднимались в гримерную Вацлава после спектаклей. Гуэрра заметил, что Вацлав продолжает танцевать после закрытия занавеса, и Ромола объяснила ему: «Не беспокойтесь. Вацлав не сошел с ума. Просто он не может остановиться сразу после столь напряженного танца: сердце должно постепенно восстановить нормальный ритм». Годы спустя Гуэрра вспоминал:

«Нижинский неплохо владел французским языком, не совершенно свободно, но вполне достаточно для поддержания разговора. Казалось, он обожает свою жену. Она была привлекательная и симпатичная: хорошенькая, с изящной фигурой и чудесными голубыми глазами. Из танцовщиц он больше всех остальных восхищался Карсавиной и своей сестрой Брониславой Нижинской. Однако он не сравнивал их, они были очень разными. Иногда в нем чувствовалось нечто таинственное, но это не представлялось мне чем-то необычным. Я считал это типичным для славянского характера. Он был, конечно, довольно нервен, но не более чем любой художник. Умный? Да, несомненно. Одной из его самых покоряющих особенностей была искренность, природная черта его характера, без малейшей претенциозности. Естественно, он знал себе цену и хорошо представлял, кем является, но был полностью лишен тщеславия. Ни в личной жизни, ни на сцене в его поведении не было ничего женоподобного. Он хотел оставить Русский балет, чтобы идти собственным путем, и говорил, что в любом случае эти гастроли в Южной Америке станут для него последними… Когда впоследствии я услышал, что Нижинский сошел с ума, я не мог в это поверить. Ничто при наших встречах в Бразилии не предвещало этого».

Из Рио в Сан-Паулу балет Дягилева отправился на поезде. Костюмы и декорации погрузили в товарный вагон, расположенный сразу за паровозом. Горящая искра попала в этот вагон, когда поезд проходил через туннель, и декорации к «Призраку розы» и «Клеопатре» полностью сгорели. К счастью, оформление «Призрака» было достаточно просто восстановить, а для «Клеопатры» Григорьев приспособил ранее не использованные декорации к так никогда и не поставленному балету «Пери»*[369]. В Сан-Паулу Нижинский обрел друга в лице руководителя Исследовательского института Кальмета, брата главного критика «Фавна», и Лидии Соколовой, которая в последний раз появилась на сцене в Мадриде, будучи на шестом месяце беременности. Она участвовала в этих гастролях, так как входила в штат. 1