огромным суровым зданием, заполнившим собой горизонт. Впечатление от строгих, мрачных линий громадного строения было ошеломляющим. Вацлав, словно приросший к месту, произнес: „Испания… Религиозный фанатизм, воплощенный в граните!“

Когда он стоял там, такой маленький, такой уверенный в себе, под лучами яркого солнца, перед безжалостной, угрюмой цитаделью инквизиции, я удивилась, почему он не видит того, что его „учителя“ с помощью этого же религиозного фанатизма пытаются завладеть его душой и погубить его…

За обедом на террасе Вацлав, казалось, вновь обрел свою шаловливость. Он сказал мне: „Пожалуйста, Фамка, не оставляй меня так надолго наедине с ней (герцогиней. — Р. Б.)!“ Он был слишком сдержан, чтобы разоблачить ее, но и слишком честен, чтобы не предостеречь меня».

Несмотря на Дягилева, толстовцев и красивую рыжеволосую герцогиню, Ромола считала свой брак счастливым и любила Вацлава все больше и больше.

«Наша интимная жизнь была идеально счастливой. Иногда меня охватывало странное чувство, и я испытывала то же, что, наверное, и мифологические женщины, когда бог нисходил, чтобы любить их. Это было невыразимо радостное сознание, что Вацлав больше, чем земной человек. Экстаз, который он мог создавать в любви, как и в искусстве, имел очищающее свойство, и все же в нем было нечто непостижимое, скрытое от всех».

А затем явились эти скоты, Костровский и Зверев, чтобы все испортить!

«Вацлав начал говорить, что физическая близость оправдана только в том случае, когда ее результатом становится рождение ребенка. До этого он уклонялся от половой жизни, ссылаясь на мое слабое здоровье и ответственность оцовства, а теперь он утверждал, что правильным следует считать или полный аскетизм, или ежегодное рождение детей. Я сразу поняла, что эту мысль внушил ему Костровский, дабы убрать меня с дороги. Однажды ночью, когда они обсуждали этот вопрос, я объявила открытую войну.

Было три часа ночи. В течение нескольких часов я слушала, как они хитроумно пытались разрушить наше счастье, и наконец чуть не плача воскликнула: „Почему вы не оставляете моего мужа в покое? Вы не говорите с ним об искусстве, зная, что в этом вопросе вы не можете на него повлиять. Вы не друзья ему, вы его враги. Если вы хотите сделать людей счастливыми, начните с собственных семей. Ваша жена, Костровский, несчастна, ваши дети разуты, поскольку вы раздаете свои деньги посторонним; а вы (Зверев. — Р. Б.), если хотите выдвинуться, почему не попросите об этом открыто? Вацлав Фомич помог бы вам. Я запрещаю вам обоим вмешиваться в нашу семейную жизнь. Оставьте нас, этот дом принадлежит Вацлаву и мне“.

Вацлав никогда прежде не видел меня такой и на мгновение оторопел, но затем сказал: „Пожалуйста, Фамка, они мои друзья, не отказывай им в нашем гостеприимстве“.

Костровский и [Зверев] сидели и с наглыми лицами ждали дальнейшего развития событий, но я изменила тактику: „Вацлав, тебе придется сделать выбор между дьявольским воздействием этих людей и мной. Если через полчаса эти люди все еще будут здесь, я уйду от тебя“.

Я ждала в соседней комнате. Пришел Вацлав и попытаться убедить меня в том, что они оба — добропорядочные люди, но моя решимость была непоколебимой. Когда означенное мной время истекло, они все еще находились у нас. И тогда я ушла в ночь.

Наутро Вацлав нашел меня в Прадо и умолил вернуться, сказав: „Будет так, как ты хочешь“. С этого дня Костровский и [Зверев] никогда больше не переступали порог нашего дома, но в театре они все еще искали возможности добраться до Вацлава».

Мясин, такой же замкнутый по характеру, как и Нижинский, наблюдал за Вацлавом во время его репетиции «Фавна». «Я был потрясен тем, как он показывал мельчайшие детали жестов и движений, поправляя каждого танцора со спокойной уверенностью и полным пониманием. Он был феноменально одаренным балетмейстером». Вацлав считал «Парад» демонстрацией чистого модернизма, но был очарован «Женщинами в хорошем настроении». Мясин тоже изобрел новый вид движений — мерцающий, судорожный танец, вдохновленный частично клавесинными сонатами Скарлатти, частично марионетками, Чарли Чаплином и ранним кинематографом. Вацлав стремился помочь Леониду и поддержать его. Нижинский пришел в гримерную Мясина с предложением танцевать партию Баттиста в итальянском балете. А еще он приватно репетировал с Идзиковским «Призрак розы».

После одиннадцати представлений в Мадриде труппа отправилась в Барселону, где должна была показать еще шесть спектаклей. В этом городе Русский балет выступал впервые. Герцогиня де Дюр-каль последовала за ними, чему Ромола была «весьма рада».

«Вечера мы проводили в обществе герцогини де X., которая к тому времени безумно влюбилась в Вацлава и хотела стать его любовницей. Мне никогда не приходило в голову ревновать, и я даже обрадовалась, когда однажды вечером Вацлав вернулся позднее обычного, но эта эскапада произвела неожиданный для меня эффект. Он был грустен и откровенно сказал мне:

„Фамка, я сожалею о том, что сделал. Это было несправедливо по отношению к ней, ведь я не влюблен, а дополнительный опыт, который, возможно, ты хотела, чтобы я приобрел, недостоин нас“».

Вацлав принял решение сказать Дягилеву, что не поедет в Южную Америку. Выдвинутая им причина — необходимость в отдыхе — была не слишком достоверной: в Испании он принял участие только в шестнадцати представлениях, танцуя только в одном или двух балетах за вечер (а не в четырех, как прежде), да и то после двухмесячного отпуска.

«Как-то на совместном ленче, — вспоминает Ромола, — Дягилев завел разговор о предстоящих гастролях в Южной Америке, и Вацлав сказал:

— Я не уверен, что поеду, Сергей Павлович. Мне надо отдохнуть, к тому же в военное время я не хочу расставаться с дочерью. Поездка в Южную Америку не вызывает у меня творческого интереса.

Дягилев с холодной улыбкой возразил:

— Но ты обязан ехать, ты связан контрактом.

— Обязан? — переспросил Вацлав. — У меня нет контракта.

— Ты дал принципиальное согласие, телеграфировав мне из Америки. Это и есть контракт.

— Но я также телеграфировал, что мы обсудим этот вопрос в Испании.

— Не имеет значения. В этой стране телеграмма является связывающим контрактом. — И Сергей Павлович рассмеялся: — Я заставлю тебя поехать».

Беседа, должно быть, явилась довольно неприятным завершением этого завтрака, который стал последней совместной трапезой Дягилева и Нижинского.

Развязка наступила быстро.

«Днем Вацлав известил Сергея Павловича о том, что, поскольку контракта нет, он больше не будет участвовать в спектаклях Русского балета, и мы уехали на вокзал. Но едва мы вошли в мадридский экспресс, как нас остановили двое мужчин: „Месье и мадам Нижинские, пожалуйста, следуйте за нами, вы арестованы“. Мы были ошеломлены.

— На каком основании? — осмелилась