– Всё против этой поездки, – заговорила она спокойнее. – Лучше было бы дождаться следующего лета, начала навигации, тогда мы успели бы вернуться. Если поедем сейчас, то, скорее всего, потеряем нашу комнату. Я говорю с вами, потому что не могу оценить риск, я так много думала, что уже не понимаю, в чем он. Иногда мне кажется, что его совсем нет. – Ася задумалась, сбилась с мысли, посмотрела растерянно на детей. – Там будет трудно, это правда, но здесь тоже нелегко…

– Мам, мы понимаем, мы с Севой обсуждали это… – начал Коля, но Ася перебила.

– Прости, я не досказала… результат может оказаться совсем не таким, как я себе воображаю. Совсем не таким, понимаете, письмо санитара было отправлено девять месяцев назад, а на другие письма он не ответил… – Она запнулась, но взяла себя в руки и посмотрела на детей с решимостью. – Мы семья, у нас есть отец, он жив… Над нашей любовью, над любовью людей друг к другу, надругались, и все потеряло смысл. Мы можем это изменить. Это очень трудно, но можно.

Они долго молчали.

– С этим нельзя мириться, ты уже большой, Коля, если со мной что-то случится, вы сможете и без меня. Сева у нас умный и взрослый, – Ася взяла младшего за руку. – Иногда мне кажется, ты старше меня. Ну, скажи что-нибудь!

– Мы должны поехать. – Сева смотрел строго и спокойно. Он встал и обнял мать за шею. – Там наш отец.

– Да-да, – поддержала Ася. – А ты, Коля, тебе жалко расставаться с товарищами?

– Жалко, но… может, правда, весной? У нас же много вещей…

– Вещей? Почему много?

– Зимние, летние… еще одеяла, наверное, у нас же нет денег! Мы с Севой представляли, что мы едем… мам, это будет трудно. Сева составил список вещей и книг, которые надо взять. – Коля улыбнулся и тоже пересел к матери. – У нас нет столько чемоданов…

– Почему? Когда вы все это успели?

– Мам, ты с нами еще в прошлом году об этом говорила.

– Да? Может быть… Несколько раз я могла уехать к нему и ни разу этого не сделала, – Ася говорила медленно, словно вспоминала несостоявшиеся поездки. – Все время ждала каких-то лучших условий, обстоятельств. А они становились только хуже.

Начались сборы. Соседям Ася сказала, что завербовалась на комсомольскую стройку на Дальний Восток, то же наврала и домоуправу, рассчитывая сохранить комнату, но тот потребовал документального подтверждения, можно было и не врать. В ее жизни появилась цель и наступила неожиданная легкость, которой не было давно. Она понимала, что эта легкость держится на самообмане, но это ее уже не смущало. Какие-то вещи Лиза Воронцова перевезла в двух узлах в костюмерную Вахтанговского театра, что-то из вещей Натальи Алексеевны удалось продать, что-то отдала соседям. Лиза раздобыла денег, должно было хватить на поезд, на пароход и немного на первое время.

Каждый вечер перечитывали письмо Шуры Белозерцева, представляли, как сходят на пристани «Ермаково» и селятся в недорогую гостиницу. Потом Ася находила работу. При удачном раскладе могли выдать и подъемные, а они были немалые. Но и в самом плохом случае, улыбалась Ася, голоднее, чем здесь, не будет.

Девять дней по Наталье Алексеевне пришлись на восемнадцатое сентября, а уже двадцать первого Ася, Коля и Сева садились в поезд Москва – Хабаровск.

46

В начале сентября в Ермаково прибыла бригада Красноярского института эпидемиологии и микробиологии. Обследовали лазареты ближайших лагпунктов, везде был выявлен гепатит «А», который, собственно, и искали, и после нескольких дней препирательств с лагерным начальством Строительства-503 решили проверить все лагпункты вдоль трассы железной дороги. Горчаков, как фельдшер, снова попал в командировку на Турухан. Река была единственной летней дорогой.

Маломощный катерок тянул за собой небольшую металлическую баржу. На ее палубе в бревенчатой избушке шкипера была оборудована передвижная бактериологическая лаборатория. Командовал ею эпидемиологиз Красноярска, студент мединститута Артем. Помогать ему – работать в лагерях и брать анализы – должны были Горчаков и медицинская сестра Фрося Сосновская. Фрося освободилась совсем недавно, а до этого, так же как Георгий Николаевич, работала медсестрой Центральной Норильской больницы.

Ссыльно-лагерная судьба Фроси Сосновской была богата, не меньше, чем у Горчакова.

Началась она в 1941 году, когда ее выслали из Бессарабии в низовья Оби. Условия труда и жизни были невыносимые, характер у девушки строптивый, она сбежала и пешком, по зимней тайге и болотам прошла полторы тысячи километров до Новосибирска.

Потом были полгода следственных тюрем. На суде полуживая от истощения (в тюрьме она голодала в знак протеста) Сосновская выступила с обвинительной речью со ссылками на труды Маркса и Энгельса, со страшными примерами издевательств над людьми в советской ссылке. Двадцать четвертого февраля 1943 года за «клевету на жизнь трудящихся в СССР» и «побег из места обязательного поселения» ее приговорили к расстрелу. На другой день ее вывели из камеры и в дежурной комнате дали прочесть приговор – «подержать в руках свою смерть», а затем дали лист бумаги и предложили здесь же подать просьбу о помиловании. «Требовать справедливости – не могу, просить милости – не хочу. Дон-Кихот» – написала Фрося. Через две недели ожидания расстрела его заменили десятью годами ИТЛ. И начались ее этапы и лагеря.

Крепкая, выносливая, умелая, она работала прачкой, лесорубом, шахтером, кайлила мерзлый грунт, укладывала шпалы, была художником-оформителем (хорошо рисовала) и фельдшером. Но и это было не самым в ней интересным. Фрося не терпела никогда и ничего, что считала несправедливым. Горчаков поначалу настороженно с ней обходился, но постепенно привык. Лучшего попутчика, а им в этой командировке много приходилось ходить по тайге, трудно было придумать.

На строительство Сталинской Магистрали Фрося попала впервые и поначалу страшно расстраивалась. Она много слышала о трансполярной дороге и почему-то думала, что это нужное дело. От того, что она увидела своими глазами, она пришла в ужас. Летняя жара в паре с мерзлотой основательно поработали с полотном – провалившиеся насыпи, покореженные рельсы. Все лето зэки чинили и латали, но главный путь все равно проседал и кривился, как того хотела природа.

Фрося приставала ко всем с расспросами, зэки или не понимали, или злорадно щерились:

– Наше дело не рожать – сунул-вынул и бежать! – заржал один дюжий мордоворот с медной фиксой во рту и полувековым сроком впереди. – Рельсы ей вспухают! Пусть ваш Папа Карла усатый здесь припухнет[133], падло!

Остальные заржали довольные, сжирая глазами Фросю. На дорогу им было глубоко начхать.

У вольного строительного начальства была похожая реакция – не понимали, чего ей надо. Хозяйственная Фрося только руками разводила в негодовании о трате народных денег и вообще о негодной работе. Сама она всегда работала с полной отдачей. Горчаков на нее тоже удивлялся.