Журка помолчал и проговорил неохотно:

— Я не хочу… про такое. Знаешь, Горька, я немного верю в приметы. Поэтому лучше не надо…

— Надо. Не вертись, — заупрямился Горька. — Я, может, тоже верю. И мне как раз надо. Только честно.

Журка украдкой сложил в замок пальцы, чтобы не случилось беды, и честно сказал:

— Да, повесил бы. А ты как думал…

Горька вроде отмяк немного. Что-то хотел сказать, но открылась дверь, и вышла медсестра. Спросила у Журки:

— Как зовут братишку-то? Мне надо карточку заполнить, а он с открытым ртом сидит и только гыкает.

— Братишку? — растерялся Журка. — Я не знаю… Он не братишка.

— Мы с ним случайно, — разъяснил Горька. — Просто нас попросили покараулить, чтобы не сбежал.

— Странно… А он сказал, что который в желтой рубашке, тот брат. Значит, не поняла… А как зовут-то вашего приятеля?

Журка с Горькой переглянулись. Журка виновато пожал плечами.

— Ну и ну! — неласково сказала медсестра и скрылась.

Все это перебило прежний разговор Журки и Горьки. Теперь они сидели потупившись и молча. Журка запоздало расцепил пальцы.

Минуты через три медсестра вывела мальчишку. Сказала ему:

— Видишь, ничего страшного. А послезавтра будет совсем пустяк. Пломбу заменим, вот и все. Приходи к девяти… — Она глянула на Журку и сухо сообщила: — Между прочим, его зовут Валерик.

На крыльце Журка спросил у Валерика. Спросил не сердито, а даже смущенно:

— Ты почему сказал, что я твой брат?

— Я не говорил, — пробормотал Валерик.

— Ну да, не говорил. Она же сказала…

— Она меня спросила: "Там твои друзья сидят?" А у меня же рот открыт был, а за щекой вата…

— Ну и что?

— Я говорю: "Ых…" Ну, значит, "нет". А она опять: "Может, там твой братишка есть?" Я опять сказал "ых". Она, наверно, подумала, что это "да"… Потом опять говорит: "Это который в желтой рубашке?" А я опять…

Он впервые сказал подряд несколько фраз. И вдруг будто испугался такого многословия — замолчал.

— А ты опять: "Ых", — закончил за него Горька. И снисходительно разъяснил:

— Это она тебе зубы заговаривала, чтобы ты кресло не промочил со страха… Штанишки сухие?

Журка наградил Горьку злым взглядом и больше не смотрел на него. Стал смотреть сбоку на Валерика. Тот опять шел понурый и покорный — готовый вынести все, что ему приготовлено. Он был похож на печального Буратино, только без колпачка и длинного носа.

Журка все отчетливее чувствовал, что "молния" родилась не в руке этого мальчишки. Она родилась где-то раньше. Потому что по Валерику она тоже ударила. Журка не смог бы объяснить эту мысль словами, но он будто видел, как в воздухе вспыхивает черная звезда и одним лучом врубается в стекло машины, а другим валит навзничь мальчика в синей жесткой рубашке (хотя тогда Валерик, наверно, был одет не так).

— Слушай, а ведь не ты бросил камень, — уверенно сказал Журка.

— Я… — откликнулся Валерик. — Если бы не я, тогда я бы не признался… — Он помолчал и вдруг сказал с тем же долгим всхлипом, который Журка слышал в комнате: — Стекло на машине, оно выпуклое… За ним людей не видать совсем, только все в нем отражается. Все мелькает, как кино в телевизоре. Я и кинул. Я не знал, что опасно…

— Врешь ты все, — резко сказал Горька. — Все ты знал. Парни заставили, вот и кинул. И еще кинешь, если заставят.

Валерик мотнул головой.

— Нет… Они даже и не заставят. Я с ними больше не хожу…

— Куда ты денешься? — насмешливо проговорил Горька. — Позовут — и пойдешь. А не пойдешь — они тебе так вломят, что зубной кабинет после этого раем покажется.

Журка впервые увидел, как у Валерика упрямо и пренебрежительно сжался рот.

— Ну и пусть вломят. Я этого не боюсь.

— Какой храбрый! — усмехнулся Горька. — А зуб сверлить боялся, аж весь побелел.

Валерик не обратил внимания на насмешку. Он сказал с непонятной нарастающей доверчивостью:

— Это потому, что там нельзя зубы сжимать. Сидишь, а рот открытый… А если зубы сжать, я тогда терпеливый. Мамка вчера вон как отлупила… за это… Я и то молчал.

Горька возразил:

— Мать сильно лупить не будет. Она всегда жалеет.

— Да? — тихо сказал Валерик. Он остановился, быстро оглянулся и неловко поднял подол своей твердой рубашки. На боку у него, пересекая тонкие проступившие ребра, синели припухшие длинные следы ударов. Журку будто хлестнули по глазам. И затошнило.

— Она жалеет, конечно. Потом, — хмуро объяснил Валерик. — "Сыночек, сыночек…" А сперва, если разозлится, то себя не помнит. У нее нервы…

Горька грубовато сказал:

— А чего молчал-то? Наоборот, надо было орать. Кто-нибудь заступился бы.

— Не, — серьезно возразил Валерик. — Тогда бы соседи услыхали. А они на мамку и так сердятся. Они на нее письмо писали, что пьет и меня обижает… Чтобы меня у нее отобрали в интернат. А если отберут, она куда без меня?.. Да она теперь совсем редко пьет, а они писали, чтобы нашу комнату себе забрать…

Дальше пошли молча. Как раньше: по сторонам Журка и Горька, а между ними мальчишка в синей рубашке с латунными пуговками и цветными колечками на кармашке. Только это был уже не "волчонок", не "диверсант" и не "пленник", а Валерка…

На старинном здании банка висели большие часы. Горька увидал их и будто споткнулся:

— Ой-ей! Братцы! Мне же к маме на работу забежать надо! — Он поспешно зашагал вперед и вдруг оглянулся на Журку. Сказал скованно:

— Я, может, вечером зайду. Можно?

— Да ты что спрашиваешь! — обрадовался Журка.

— Может, ночевать останусь. Ладно?

— Да, конечно! Ты обязательно приходи!

— Ладно. Пока! — И он, стуча полуботинками, побежал к остановке, где как раз шипел и дергал дверцами автобус…

Автобус увез Горьку, а Журка подумал, что Горькина мать сегодня не на работе. Суббота. И уехал Горька потому, что с ним что-то не так. А может быть, просто не захотел больше обижать Валерика? Или подумал, что Журку с Валериком надо оставить одних? Зачем? Чтобы он, Журка, мог принять какое-то решение?

Троллейбусная остановка была рядом с автобусной. Журка спросил у Валерика:

— Деньги у тебя есть?

— Зачем?

— На дорогу.

— У меня талоны есть… — Валерик потянулся к синему кармашку с колечками.

— Ну и хорошо. Садись на "шестерку" и кати домой.

Валерик широко открыл глаза — не черные, а темно-темно-коричневые. Шепотом спросил: